Осколки

… был счастливый человек…

( Ленцов сон, под аккомпанемент Эмерсона)

    Рано утром, пока солнце не хлебнуло от мира злобы, появлялся на
улицах он.

Кто знает, откуда он шёл? Кто знает, шёл он куда?
Травы в росе прохладной, дороги дымящие далью знали его шаги.
    А люди, протирая глаза, сонно глядели, как странный прохожий предлагал свой
нехитрый товар.

- Зачем оно мне? - удивлялся Хозяин, за завтраком мух отгоняя, - Что за
щасте такое? Разве нету у нас? Сам, вон, бездельник, так постыдился б
людей занятых отвлекать! Всё, - баловство...
- Да, да...- соглашалась Хозяйка, - Да, да...
Отгоняла, к окнам прилипших детей, - Да, да...

А в доме напротив, Философ усердный учеников наставлял нерадивых:
- Что там такое? Какое там щасте? Вам, что ль, балбесам? И, - от кого?!
Спросите его о философах древних, спросите его о философах новых, - пусть
назовёт имён, хотя бы десяток....
- Ну, что?
Улыбается?
И молчит?
Вот то-то! Садись по местам!
Да закройте ж окно!
Развели сквозняки...

- Ступай, ступай, - говорил Полицейский. - Был бы порядок, а щасте -
при нём...

- Что-то какой-то странный товар... Сколько вообще-то? Предлагаешь менять?
Интересно... На что? На жадность и гнев? На злобу и ложь? На зависть и… Погоди! Да в своём ты уме?! Тебе, что ж за прок? Странный ты, право... что-то темнишь... Может,
проще, - продашь? Ну, как знаешь...

Писатель заканчивал новый роман. Голос фальцетом, ласково обнял:
- Щасте? Друг, щасте, - обман...

- Всё! Всё, всё, всё! Я согласен, Я давно так хотел... Погоди, как, -             
идём? Разве нужно идти? Да? И как далеко? Н-да... Пожалуй, никак... Ещё
нужно собраться: краски, кисти сложить. И вообще, как всё это тащить? Ты
иди... Может быть, догоню... Да. Прощай…

- Как прекрасно! Какую поэму я теперь напишу! Нет, зачем? Лучше ты
оставайся. Сколько сможем ночей мы в беседах с тобой провести! Да ты
только представь: ночь, свеча, незнакомки таинственный профиль, дымящийся
кофе... А летом, - веранда, цикады, удобное кресло, и мягкий платок... Ты чему
улыбаешься?..  Где ж тут сквозит?

… Замочные скважины, дверные глазки; тягучее время
житейской тоски...

Дальше направился тот, что счастливым зовётся. Никто не пошёл с ним.
Правда, у самых уже у ворот городских, кто-то догнал его, говорят, что
кого-то он обнял, вместе заставу прошли. Не разобрать было, - кто: юноша,
девушка, может - ребёнок. Поминали собаку…

… А над городом тучи собрались. Осень пришла. Заблестели столбы фонарей,
леденея от капель дождя. Задымили над крышами трубы. И заставнились люди от
грома.
И толстый Монах, одурев от безделья, болтанул как-то спьяну, что тот
человек, верно,        

был

сам

Господь Бог!

    Весть разнеслась, о стёкла стуча. 

И скоро каждый тащил, сколько может, - кидал
на алтарь золотые монеты и щастя испрашивал у идола каменного, что
художник, по заказу Монаха, в полный рост изваял.

    Писатель новый роман написал. О том, чего не случалось с тем человеком.
    Поэт стал известен поэмою модной о том, что случилось, если бы он с
незнакомцем ушёл.
    Философ две кучи теорий придумал. И так всё запутал, что и сам уж не
знал, - был тот человек, или не было вовсе.

Был счастливый человек... Он был.

Весеннее

    Я сидел у стола, у окна. И солнце пустило ладонь в стакан с моим чаем, - на дне медленно гасли белые крошки. Кислота. Вместо лимона…

    Я пил крепкий лимонный чай и, кусок за куском, прожёвывал белый с маслом батон. Масло таяло под блудливым весенним светилом. Масло шершаво стекало по подбородку. Капало масло на книгу…

    Я сидел за столом у окна, и читал я о том, что же там говорил Изучающим Путь почтенный наставник Линьцзи Хуэйчжао. Тот, что был из Чженьчжоу.

    Много мудрых слов говорил этот древний старик. Таких слов многомудрых я давно не слыхал. А в молчании было золото...
    А мысли мои, за краешком глаза украдкой склоняясь, норовили порхнуть за окно.
    А за окном соседка-девчонка, юбку задравши, кур бестолковых вон гнала с огорода.
    А курам весело было под солнцем скакать, и девчонку-соседку дразнить, перебегая с грядки на грядку…

    Я смотрел, как соседка-девчонка, сквозя голыми пятками (и коленками тоже), прыгает, словно ветер ей в юбке застрял пауком тонконогим. В оранжевой юбке такой. И короткой притом…

    Думал я: вот бы взять мне девчонку-соседку, да в сарай затащить. Там, где сено. Там, где тоненький луч лишь чрез крыши щель стрельнёт ей в бедро, когда юбку на ней задеру…

    Масло капнуло в чай. И я книгу закрыл. И уныло вздохнул. И вдруг понял: ну, конечно же, есть он, -  есть смысл. Смысл прихода Бодхисаттвы с Юга…

... оранжевый велосипед ...

Разумеется, Эй не верил во всё это. Мэрфи вообще нельзя было верить. Казалось, в мире уже просто не осталось такого места, где Мэрфи не побывал и не пережил бы там какое-нибудь сногсшибательное приключение. Во всяком случае, именно к такому выводу должны были прийти приятели и знакомые Мэрфи, которым периодически доставалось выслушивать сочные рассказы о его похождениях.

Вот и сейчас. Буквально пол часа назад Эй встретил Мэрфи в этой кофейне. Пять минут ушло на обмен незначительными новостями из жизни млекопитающих, ещё пять - на выражение заочных  иронических соболезнований Сахе, который полгода назад скоропостижно женился. А потом какой-то бес тряхнул Эй за язык сообщить Мэрфи, что он собирается в начале сентября провести недельку-полторы на курорте в Форелли. И теперь, уже минут двадцать, Эй слушает россказни Мэрфи о том, как тот в прошлом году - и тоже в начале сентября! - попал на этом курорте в очередное приключение.

Приключения в жизни Мэрфи ни то, что ключом били, а просто-таки рассыпались каким-то бесконечным причудливым фейерверком. Эй, вполуха слушая приятеля, задумался о том, как порой причудливо жизнь одаривает людей талантами или способностями. Взять хотя бы того же Мэрфи. Очевидно ведь, что он мог стать довольно плодовитым писателем. И даже, пожалуй, популярным. Истории, которые он рассказывал о своих приключениях, несмотря на то, что выглядели маловероятными, а подчас и вообще нереальными, отличались яркостью, какой-то внутренней логикой и такими тонкими наблюдениями, что невольно захватывали внимание слушателей. Хотя все ведь догадывались, что Мэрфи, скорее всего, просто выдумывал всё это.

Однако, как ни странно, прямо назвать его выдумщиком и балаболкой никто не решался. Больше того, иной раз его рассказы, вдруг, находили косвенное или даже прямое подтверждение своей реальности из уст других, порой совсем посторонних людей, которые оказывались свидетелями некоторых похождений Мэрфи. И тогда оставалось только руками развести, - надо же! Оказывается и так бывает!

Но в целом… В целом приятели Мэрфи уже привыкли, что Мэрфи есть Мэрфи, и не особо утруждали себя разбирательствами, что в его рассказах соответствовало действительности, а что случалось лишь в голове рассказчика. Но самым замечательным было то, что самого Мэрфи совершенно не заботило, верят ему слушатели или нет. Кроме того, казалось, что  и сами эти приключения его не особо волнуют. Вернее, приключения его, может быть, и волновали, однако ему, похоже, никогда не приходило в голову выяснить до конца все загадки, сюрпризы, а порой и тайны, которые скрывали в себе его похождения. Иными словами, если бы Мэрфи, например, встретил каких-нибудь пришельцев с других галактик, то интересовался бы ими ровно столько, сколько продолжалась эта их случайная встреча. А дальше - спите, как хотите. Мэрфи отправился бы по своим делам, навстречу другим приключениям. Ему бы и в голову не пришло затевать долгие выяснения или исследования по поводу того, откуда именно прибыли визитёры? на чём прилетели? с какой целью? Мэрфи жил одним днём. И если не получал ответов сразу же, то назавтра вопросы, казалось, теряли в его глазах всякий смысл и переставали существовать…

-           Ты меня слышишь? – по-птичьи склонив голову к левому плечу, спросил Мэрфи, видимо уловив рассеянность Эй.

-           Извини, но мне как-то с трудом верится в реальность путешествий во времени, - вздохнув, признался Эй.

-           И почему же?! - весело воскликнул Мэрфи. - Не потому ли, что сам ты ни разу такого не проделывал?

-           Ну, давай будем реалистами, - предложил Эй. - Если бы человечеству вдруг стали доступны такие путешествия, то их исследованием и изучением тотчас занялись бы какие-то научные институты, военные, разные спецслужбы. И всё это держалось бы в тайне, а не выставлялось напоказ, да ещё на каком-то провинциальном курорте. Да ещё при помощи оранжевого велосипеда!

Тут Эй даже рассмеялся, настолько всё это выглядело нелепо. Но Мэрфи ничуть не смутился.

-           Во-первых, никакого аттракциона там нет и в помине. Ты ошибаешься, если думаешь, что там стоит цирковой шатёр и будка для продажи билетов! А что велосипед оранжевый… ну, видно так надо. Кстати, он, кроме того, ещё и жутко старый. Да что я тут тебя убеждаю? Захочешь, сам всё увидишь! А заодно потом выступишь ещё одним свидетелем моей защиты.

Здесь уже рассмеялся Мэрфи. Ему ведь было известно, как удивляют его приятелей неожиданные доказательства реальности его приключений, полученные из посторонних уст.

-           Ну, ладно, ладно, убедил, - согласился Эй. - Я пойду, я найду, я проверю. Только как мне это найти, если ты сам говоришь, что там нет никакого аттракциона и, как я понимаю, рекламы тоже нет?

-           Ну, не будь дураком, - какая реклама? Я же тебе объяснял, что всё это вообще каким-то колдовством попахивает, - ответил Мэрфи и, не обращая внимания на ироничный вздох Эй при упоминании колдовства, продолжил:

-           А найти довольно просто. Это обычный пункт по прокату велосипедов. Только не из тех, что тянутся по всей набережной залива. Этот слегка в стороне. Знаешь тот старый фонтан с русалкой почти в самом центре городка? Так вот, если идти от набережной по тропинке выложенной красной плиткой к этому фонтану, то, не доходя метров пятьдесят, как раз в том месте, где тропинка пересекается с аллеей, увидишь стоящие в ряд велосипеды и небольшую палатку. Ну, даже не палатка там, а так, что-то типа индейского вигвама,  шатёр такой маленький, - лишь бы от дождя спрятаться. Где-то рядом будет и старик, - он даёт в прокат эти велосипеды. Но главное, чтобы там был тот оранжевый велосипед. Если его нет, можешь даже не подходить. Зайди чуть позже, или в другой день.

-           И что? - ехидно осведомился Эй. - Я вот так вот, как дурак, подойду и скажу: А дайте-ка мне, любезный, свой оранжевый велосипед, - в прошлое прокатиться!

-           Вот если подойдёшь как дурак, то наверняка ничего не получишь! - тоже съехидничал Мэрфи. - Ты просто подойди. Подойди и скажи: Можно взять напрокат этот оранжевый велосипед? Старик тогда тебя спросит: А вы знаете инструкцию? Ты должен ответить: Да, - шестьсот сорок восемь больше, чем пятьдесят шесть…

-           Ага. Типа, пароль - отзыв - пароль, - вставил Эй.

-           Да, - не принял иронии Мэрфи. - После этого старик объяснит тебе всё, что нужно.

-           Слушай, Мэрфи, я ведь действительно проверю! - усмехнулся Эй. - Что ты скажешь, если ничего этого не окажется?

-           Ты лучше подумай о том, что скажешь ты, если всё будет именно так, как я рассказал! - рассмеялся Мэрфи.

-           Ну, посмотрим, посмотрим… Но скажи, ты уверен, что это путешествие в прошлое - реально? Может это какой-то гипноз или ещё что?

-           Для гипноза используют что-то блестящее и мелькающее, - авторитетно возразил Мэрфи. - А при чём здесь старый оранжевый велосипед? И потом, ты ведь просто садишься и едешь! Никто тебя ни в чём не убеждает, не укладывает на кушетку, не погружает в сон… Единственное, за что я не стану ручаться, так это за то, что там действительно попадаешь в прошлое. Старик, например, говорит, что это просто другой мир. Хотя сам я думаю, что это было прошлое того городка. Очень похожие дома, только старые. Точнее, такие, какими они могли быть до всяких современных реконструкций. А главное - люди! Понимаешь, дело даже не в одежде. Они какие-то… другие. Лица, взгляды…

-           Но они ведь - люди? Или как? - поинтересовался Эй.

-           Ну, разумеется, люди! - подтвердил Мэрфи. - Были бы мартышки, я бы так и сказал.

-           Тогда я не понимаю, о чём ты? Люди, они и есть люди. Неважно, из прошлого или из будущего…

-           Вот то-то и оно, что нет! - горячо возразил Мэрфи. - Я раньше тоже так думал. Но это не так... Ты вот попробуй поговорить с какой-нибудь древней старушкой, например. Увидишь, что она словно в другом мире живёт. А ведь время у нас одно! А когда и времена разные… Знаешь, чем-то те люди... пугают, что ли. Ну, не знаю, как объяснить. Другие они! Да ты сам всё увидишь. Правда, старик говорит, что тот мир для каждого свой.

-           Это ещё как понять? - удивился Эй.

-           Откуда же мне знать? - Мэрфи вдруг поскучнел и засобирался уходить. - Вернёшься, - сам мне расскажешь. Главное, не забудь: шестьсот сорок восемь больше, чем пятьдесят шесть…

Цифры Эй почему-то запомнил, а вот всё остальное… Оказавшись в Форелли, он напрочь позабыл разговор с Мэрфи. Как-то не до этого было. Погода стояла чудесная, и Эй просто наслаждался отдыхом, а вечерами приводил в порядок те бумажные дела, на которые вечно не хватало времени в городе, и которые он намеревался спокойно закончить здесь, на курорте.

Этот курортный городок не был особенно популярным. Точнее сказать, он был популярным в определённых кругах. Сюда съезжались те, кто не стремился к ночным барам, дискотекам и прочим радостям гламурных оазисов побережья. В городке этого всего почти и не было. Здесь были только море с одной стороны и залив - с другой. А посередине – дюны и лес. И полный покой…

На пятый день своего пребывания в Форелли, часов около четырёх пополудни, Эй шёл к центру городка, собираясь пополнить свои продовольственные запасы. Трудно сказать, что произошло раньше: вспомнил ли он разговор с Мэрфи, или увидел этот оранжевый велосипед. Казалось, это случилось одновременно.

Велосипед стоял в ряду других велосипедов, но выглядел как-то сиротливо. Было вообще непонятно, - что он здесь делает? Другие велосипеды были новые, современные, многоскоростные. А этот - старый, узкий, да ещё как-то нелепо выкрашенный оранжевой краской.

Эй замер на месте, а потом поискал глазами старика. Но того не было. А у велосипедов крутился какой-то молодой человек, лет двадцати пяти. Эй обошёл эту точку проката велосипедов с другой стороны, стараясь заглянуть в палатку, которая действительно напоминала вигвам. Он надеялся, что старик, возможно, сидит внутри. Но палатка, по всей видимости, была пуста.

Эй почему-то жутко взволновался. По указаниям Мэрфи должен быть старик. Но его не было. И Эй не знал, можно ли обращаться к молодому человеку, который, наверное, старика замещал.

Эй решил сходить в магазин, сделать покупки, а затем вернуться и посмотреть, - может старик объявится? Но дойдя до магазина он снова призадумался. Ехать на велосипеде с полными руками кульков и пакетов было явно неразумно. Тащить их сперва к себе в номер? А вдруг за это время старик появится и снова исчезнет? Просто оставить их у пункта проката?

Какое-то время поколебавшись, Эй развернулся и направился обратно к велосипедам. Снова на него накатило странное волнение. Но он быстро его унял, внутренне посмеялся над своей доверчивостью и вообще абсурдностью всей этой ситуации, а потом решил, что надо просто подойти и сделать так, как учил Мэрфи. А что старика нет, так это их проблемы! Чьи именно Эй не знал, да это и неважно было, - он хотел поскорее покончить со всей этой неясностью.

-           Могу я взять напрокат этот оранжевый велосипед? - стараясь придать голосу как можно больше безмятежности, спросил он молодого человека. Старик за это время так и не появился.

-           Почему именно его? - удивился молодой человек.

-           Шестьсот сорок восемь больше, чем пятьдесят шесть! - выпалил Эй, и только потом сообразил, что вопрос ему задан вовсе не тот, который был нужен.

-           А! Так вы знаете инструкцию! – широко улыбнулся молодой человек. – Тогда нам будет удобнее здесь…

И молодой человек провёл Эй в палатку, опустив за ними полог. В полумраке Эй разглядел только небольшой круглый столик и складной стул. На столике лежала толстая потрёпанная тетрадь.

-           На самом деле я не знаю никакой инструкции, - признался Эй, чтобы прервать то неловкое молчание, которое установилось после того, как они скрылись в палатке, и молодой человек некоторое время бесцеремонно разглядывал его с головы до ног.

-           О, это совсем неважно! - встрепенулся молодой человек. - Для того я здесь и нахожусь, чтобы всё клиенту объяснить! Во-первых, вы должны оставить здесь всё содержимое своих карманов, а также часы, кольца… и серьги, если имеются, - заключил он весело.

Эй заколебался, а молодой человек, словно уловив его беспокойство, тут же заверил, что ничто  не пропадёт, и что сам он ведь ежедневно стоит здесь со своими велосипедами, так что, в случае какого недоразумения, найти его не составит труда.

-           Просто туда нельзя с такими вещами, - заключил он, понизив голос и тут же бесцеремонно принялся выворачивать карманы Эй и складывать всё оттуда добытое в какой-то старый небольшой саквояж с дутыми боками. Часы Эй снял и отдал ему сам.

-           А вот это - наденьте! - приказал молодой человек и сам же натянул на палец Эй кольцо, похожее на обручальное только шире. Кольцо пришлось как раз по размеру.

-           А теперь – главное! - объявил молодой человек и усадил Эй на стул. - Ни  при каких обстоятельствах не теряйте велосипед! Вы можете с него слезть, немного пройтись, но всегда держите его в поле зрения. Нигде не оставляйте его без присмотра! Когда вы туда въедете, он перестанет быть оранжевым и станет… впрочем, не имеет значения, какого он будет цвета. Главное, что не оранжевый.

-           Но какой? - хрипло спросил Эй, у которого вдруг начала кружиться голова от осознания того, что всё это ведь происходит с ним на самом деле, стало быть Мэрфи…

-           Говорю же - не имеет значения! - нетерпеливо ответил молодой человек. - У каждого свой цвет. Бывали зелёные, красные, серебристые. Но никогда не бывает оранжевых. Главное, - не потеряйте его!

-           А что случится, если я его потеряю? - всё так же хрипло спросил Эй.

-           Вы не сможете вернуться, - глядя ему прямо в глаза, объявил молодой человек.

Интонация его голоса была такой, словно молодой человек был удивлён тем, что Эй спрашивает о таких очевидных вещах. И то ли от этой интонации, то ли потому, что эта, какая-то чужая реальность, которая ранее представлялась пустой выдумкой Мэрфи, теперь всё плотнее окутывала его, а может быть просто от духоты в палатке, голова Эй закружилась ещё сильнее. В какой-то момент ему  стало казаться, что всё это просто сон. Он даже незаметно ущипнул себя за запястье. Было больно…

-           Во-вторых, - невозмутимо продолжал молодой человек, - воды не брать и не оставлять! Это значит, что вы не должны там ничего пить или справлять малую нужду.

Молодой человек сделал паузу и лучезарно посмотрел на Эй.

-           А есть? - сдавлено спросил Эй.

-           А есть и, извиняюсь, срать вы там и не сможете! - заверил его молодой человек и ещё лучезарнее посмотрел Эй прямо в глаза. А потом заключил:

-           Всё поняли?

Эй покорно кивнул головой, но потом встрепенулся:

-           Да! Но как я оттуда вернусь?

-           Ой! - виновато воскликнул молодой человек. - Чуть не забыл! Выход - с противоположной стороны от входа. То есть, если вы будете ехать всё время прямо, то довольно скоро достигнете выхода. Но поскольку все, как правило, хотят там и по сторонам поглазеть, то ситуация несколько усложняется. Постарайтесь просто не терять направление. Если свернёте куда-то в сторону, то потом непременно вернитесь обратно. Не обязательно в то же самое место. Главное, - не потерять ориентиров.  Ну, и в случае если вдруг растеряетесь, просто ищите направление, глядя на велосипед. На некотором расстоянии от зоны выхода он понемногу снова начнёт обретать свой чудесный оранжевый окрас. Надеюсь, теперь всё запомнили?

Молодой человек закончил свои инструкции и жестом предложил Эй подняться со стула.

Эй было любопытно и страшно одновременно.  Вдруг вспомнилось, что похожие ощущения он испытывал в детстве, готовясь к своему первому прыжку с парашютной вышки в парке аттракционов. Только тогда был день, где-то внизу, блистая касками, играл оркестр пожарников, и предстоящее событие не вызывало вопросов или сомнений. А здесь был полумрак палатки, какие-то совершенно бредовые, но, судя по всему, смертельно необходимые инструкции, и полная неясность будущего мероприятия.

Молодой человек дружелюбно похлопал его по плечу, откинул полог палатки и подтолкнул Эй к выходу. Эй и сам не заметил, как оказался сидящим на оранжевом велосипеде. Молодой человек придерживал велосипед за сиденье и шептал Эй в ухо:

-           Сейчас держите прямо на фонтан. Объехать его нужно с правой стороны. А дальше уже сами определите направление…

Эй почувствовал, что молодой человек пытается его подтолкнуть и закрутил педали. Велосипед двинулся с неожиданной, для такой старой рухляди, лёгкостью…

За те несколько десятков метров, которые он проехал до фонтана, Эй успел испытать целую бурю эмоций и ощущений, перемешанных с подозрениями и догадками. В самом конце ему стало казаться, что это просто какой-то розыгрыш, хитро устроенный самим Мэрфи, и что сейчас, без всяких приключений объехав этот чёртов фонтан, он развернётся и обнаружит рядом с молодым человеком долговязую, скорчившуюся от смеха фигуру самого Мэрфи.

Но ничего подобного не случилось… Фонтан, мирно потянувшийся с левой стороны от Эй, вдруг куда-то исчез. Эй испытал какой-то хлопок, а потом на него навалились звуки и… другой мир.

Эй вдруг вспомнил, что когда он оказался вне палатки, сидящим на этом оранжевом велосипеде, то в Форелли царила мёртвая тишина. А здесь были звуки. И звуки были странными. Проехав по инерции ещё несколько метров, он остановился. Пора было осмотреться…

Эй стоял на окраине какого-то города. Совсем не похож на Форелли! - подумал Эй.

Город действительно был совсем иным. Правда, в самом начале,  плотной стеной лепились друг к другу невысокие с острыми крышами дома, подобные тем, что были и на курорте. Однако за ними, где-то в глубине города, темнели силуэты высотных домов, которых в Форелли никогда не было. Те высотки тоже как-то странно жались друг к другу, образуя что-то наподобие каменных островов. Некоторые острова были соединены между собой чем-то типа мостов или виадуков. Разглядел Эй и какую-то башню с часами.

Он стоял на пустыре. Вокруг, в невысокой траве, трещали кузнечики. Звуки оставляли странное ощущение. Казалось, они были записаны на некую плёнку, отдельно от изображения. И ещё было впечатление, что Эй слышит… глазами. То есть, явственно он слышал звуки оттуда, куда был направлен его взгляд, а остальное приглушалось. Например, если Эй смотрел вправо, то слышал треск кузнечиков именно с этой стороны. Если смотрел на город, то кузнечики умолкали, а Эй слышал какие-то невнятные звуки города. А если он пристально, очень пристально смотрел на часы на башне, то умолкало вообще всё, зато явственно был слышен ход часового механизма.

Эй опустил глаза на велосипед. Как и предупреждал молодой человек, оранжевый цвет исчез. Велосипед был теперь какого-то изысканного коричневого цвета с моховой прозеленью. Кроме того, на нём появились никелированные детали. Эй оттолкнулся левой ногой и поехал к городу.

Отыскав проход между домами, Эй нырнул в него и медленно покатил по узкой, длинной улице. Больше всего его волновали предстоящие встречи с жителями этого города, о странности которых предупреждал Мэрфи. Но улица была пустынной, словно город хотел дать ему больше времени, чтобы освоиться. Начали появляться боковые проезды, пересекающие улицу.  Эй хотелось повернуть в какой-нибудь из них, но он опасался потерять направление. Наконец он сообразил, что если ему удастся сориентироваться по солнцу, то тогда можно будет без опасения свернуть с этой улицы.

Он остановился. День был пасмурный, небо заволакивали лёгкие облака, однако, сквозь них угадывалось солнце. Эй принялся рассуждать логически и пришёл к выводу, что если местное время года соответствует тому, которое было там, откуда прибыл он сам, то сейчас должно быть около пяти вечера, а двигаться ему надо всё время на запад. Едва он это подумал, как из бокового проулка выехал человек на точно таком же велосипеде. На голове человека была смешная, высокая шляпа-цилиндр чёрного цвета. Человек въехал на улицу, повернул в том направлении откуда приехал Эй и заторопился дальше.

Некоторое время Эй смотрел ему вслед, потом плавно оттолкнулся, направил свой велосипед в тот проезд, откуда появился незнакомец, и заколесил по улицам города.

Было довольно безлюдно. Редкие прохожие, казалось, никуда не торопились. Глядя на их одежды, можно было и впрямь решить, что попал в какое-то другое время. Люди были одеты просто и как-то рационально. Без всяких кричащих деталей и излишеств, свойственных современной моде, но в то же время по-своему изысканно. Эй старался подъезжать поближе к прохожим, чтобы заглядывать в лица. Сначала он делал это осторожно, боясь привлечь к себе внимание. Но потом обнаружил, что никто на него внимания и не обращает. Люди были словно целиком поглощены собой, погружены в свои переживания. В какой-нибудь книге написали бы: «на их лицах лежала печать озабоченности». Но это была бы неправда. Люди не были озабочены. Эй чувствовал это. Скорее, все они словно чего-то ждали. Не один час, не один день, не один год…

Люди шли по улицам. Стояли у перекрёстков. Сидели в небольших уютных кафе. Они занимались самыми обыденными делами, но при этом словно всё время чего-то ждали. Это их настроение, казалось разлитое в самом воздухе города, было странным. Может быть именно это пугало Мэрфи? - подумал Эй. И тут же осознал ещё одну особенность жителей этого города. Они не разговаривали! Пользуясь новой способностью своего взгляда «притягивать» звуки, Эй старательно глазел на всех, появляющихся в его поле зрения прохожих. Но не услышал ни слова.

Разве им не о чем поговорить? - размышлял Эй. А может быть просто незачем? Но ведь хотя бы простые вещи, - поздороваться, попросить в магазине нужный товар, попрощаться, спросить о здоровье?

Эй приостановился неподалёку от небольшого уличного кафе. На его веранде уже сидела какая-то пара, а только что туда зашла женщина и присела к свободному столику. Эй решил послушать, как она будет делать заказ и изо всех сил пристально смотрел на женщину. Однако через некоторое время на веранде появился средних лет официант, облачённый, точно повар, в белый фартук и колпак, и, молча, поставил на столик перед женщиной дымящуюся чашку и какую-то еду в небольшой тарелке. И никакого «здравствуй». Никакого «прости» или «прощай»…

Эй медленно поехал по улице, приближаясь к веранде кафе. Он пристально смотрел на женщину. А женщина смотрела на него. Обычно Эй избегал смотреть людям прямо в глаза. Но теперь он заставил себя не отводить взгляда, пытаясь уловить в лице женщины хотя бы намёк на те чувства, переживания или мысли, которые так поглощали её. Однако он словно не мог пробиться сквозь какой-то барьер. Смотреть в лицо этой женщины было всё равно, что смотреть на портрет работы старого мастера. Или на икону. Ты смотришь в этот лик, а он смотрит куда-то вне тебя. И не понятно, что скрывается за этим лицом, - бездонная глубина или такая же бездонная пустота. Только ожидание… Ожидание чего-то…

Почти поравнявшись с женщиной, Эй не выдержал и опустил взгляд на руль велосипеда, который сжимали его руки. На пальце левой руки Эй обнаружил кольцо и, на какой-то миг вспомнил палатку и молодого человека, надевшего это кольцо, вспомнил Форелли. Однако в следующий миг он уже снова был во власти этого города, поглощённый его атмосферой непонятного ожидания.

Эй вдруг поймал себя на том, что и сам пытается что-то вспомнить. Что-то совсем неясное, но до боли знакомое. Было такое ощущение, словно по всему городу парит эхо того непонятного чувства, которое иногда накатывало на Эй в детстве, заставляя замирать без движения и вспоминать, вспоминать, вспоминать что-то безнадёжно ускользающее… Только в детстве это были краткие мгновения, а здесь это чувство словно обволакивало весь город невидимым туманом.

Ему вдруг захотелось пойти пешком. Показалось, что так будет лучше. Показалось, что, касаясь ногами плит, которыми были вымощены улицы, ему проще будет войти в контакт с этим городом, с его непривычной атмосферой. Эй остановился, слез с велосипеда и медленно пошёл по улице, ведя велосипед рядом с собой.

Вечерело. Края облаков окрашивались призрачным розовым цветом, который тоскливо контрастировал с серо-синим свечением неба.

Впереди, у ближнего перекрёстка, Эй разглядел две фигуры, которые сворачивали в боковой проулок. Солдат и мальчик… - словно какой-то голос произнёс эти слова в его голове. Почему-то ему захотелось догнать их, и он ускорил шаг.

Свернув в проулок, Эй опять пошёл спокойно, стараясь приноровиться к темпу, в котором двигались солдат и мальчик. Что один из них мальчик - было очевидно. Но почему Эй решил, что вторая фигура - солдат, он и сам не знал. На человеке не было никакого мундира и никаких знаков отличия.

Солдат и мальчик шли, взявшись за руки и, глядя на них, Эй вдруг ощутил, что именно в этих двух фигурах была скрыта отгадка того неясного чувства-воспоминания, которое туманным эхом бытийствовало в этом городе.

Словно заворожённый, Эй двигался за ними. А то странное чувство, когда кажется, что вот-вот вспомнишь что-то особенное, что-то важное и самое главное, не рассеивалось без всякой возможности его вернуть, как это случалось в детстве, а накатывало на Эй равномерными мягкими волнами.

Солдат и мальчик… Солдат и мальчик… Где-то он это слышал. Где-то он это видел. Когда-то он это знал. Где? Когда?..

Впереди оказалась длинная лестница из камня, зажатая между домами. Солдат с мальчиком  поднимались по ней. И когда Эй подошёл к её началу, они прошли уже больше половины.

Эй забеспокоился, - тащить велосипед по лестнице было неудобно, оставить внизу - боязно. Но потом странная решимость заставила его осторожно прислонить велосипед к стене и последовать за незнакомцами.

Наверху оказался длинный каменный балкон, тянущийся вдоль стены дома и сворачивающий за угол. Солдата с мальчиком не было видно, - видимо уже успели скрыться за поворотом. Стараясь запомнить маршрут, чтобы потом вернуться к велосипеду, Эй поспешил за ними.

За углом балкон продолжался, а потом упирался в следующую лестницу, ведущую вверх. Она была не такой длинной и заканчивалась площадкой, от которой отходил узкий каменный мост, уводящий к следующему дому. Эй догадался, что он попал на один из тех высоких каменных островов, которые разглядел ещё с окраины города. Две фигуры шли по мосту, и Эй заторопился к лестнице.

Мост исчезал в полукруглой арке, вырубленной в стене дома. Только теперь Эй обратил внимание, что эти высотные дома были некими монолитами, походящими на странные скалы правильной формы. Окна не располагались по ним правильными рядами, как положено домам, а были вырублены беспорядочно. И их было мало. Совсем мало. Зато по стенам домов тянулись какие-то каменные балконы, лестницы и переходы с арками. А сами дома соединялись между собой узкими каменными мостами. И Эй шёл по этим мостам, поднимался по лестницам, пересекал арки и переходы, преследуя две фигуры, понемногу тающие в надвигающихся сумерках. Это было волнующе приятно. Словно игра. И даже ощущения возникали похожие на те, что были в детстве, когда Эй тёплыми летними вечерами играл в прятки с друзьями.

Он сам не знал, что заставляло его преследовать солдата и мальчика. Казалось, что если он будет идти за ними до конца, до конечной цели их неясного путешествия, то что-то узнает, что-то поймёт, что-то вспомнит…

Миновав очередной переход и выйдя из укрытия арки, Эй остановился заворожённый развернувшимся видом.

Он стоял на открытой каменной площадке, от которой отходил мост к домам на противоположной стороне глубокого каменного каньона. Те дома протянулись сплошной стеной, казалось, до самого горизонта. И теперь Эй вдруг осознал, как высоко он успел подняться: подножия домов не было видно, словно он был где-то высоко в горах. Клочок неба вверху светился тёмно-зелёным светом, проходы в домах уходили куда-то в тёмную синеву, а грани домов были тронуты светом почти скрывшегося солнца. Свет этот ослепительно сиял на их стенах охрой, красным кадмием, оранжевым…

… Эй вздрогнул, словно его окатили холодной водой, - велосипед! Он ведь оставил велосипед! Это было очень плохо. Это было явно хуже, чем потерять ключи от машины. Это было наверняка хуже, чем потерять бумажник со всеми документами в чужой стране.

Первым его порывом было бежать обратно, но он тут же осознал, что не знает - куда? Отдавшись тому волнующему настроению ожидания, что нахлынуло на него, пока он преследовал незнакомцев, он невольно перестал запоминать маршрут, по которому шёл.

Эй огляделся. Солдат и мальчик исчезли. Солёная волна одиночества и беспомощности накрыла его. Он ощущал себя в этом городе чужим и лишним. И у него, похоже, не было никаких шансов вернуться обратно…

Обратно? Эй задумался. Волна испуга отхлынула так же внезапно, как и накатила, он успокоился и теперь пытался рассуждать здраво, насколько это вообще было возможно в такой ситуации.

Во-первых, решил он, не всё ещё потеряно. Ему не было дано никаких точных сроков возвращения, а значит оставался шанс, что, отыскав каким-то чудом свой велосипед, он всё-таки сможет вернуться.

Во-вторых, он знал направление, в котором надо двигаться. В самом плохом случае, он может попытаться идти на запад пешком, - а вдруг из этого что-то выйдет?

В-третьих… В-третьих, Эй  сообразил, что теперь ему надо как можно быстрее спускаться вниз. Он осознал, что до сих пор не видел здесь ни одного фонаря, стало быть, когда окончательно зайдёт солнце, он окажется в полной темноте и не сможет спуститься вниз, не рискуя свернуть себе шею. А в том, что вниз непременно надо спуститься, Эй почему-то был уверен.

Лестницам, казалось, не будет конца. Кроме того, Эй не запомнил своего пути наверх, так что шанс оказаться в конце спуска у оставленного им велосипеда, был размером с геометрическую точку. Поэтому он и не надеялся на шанс, он просто спускался, - ведь надо же что-то делать? К его облегчению тьма, покрывшая город после заката, не была непроглядной. Стены домов испускали какое-то странное фосфоресцирующее сияние. Оно было слабым, но всё-таки достаточным для того, чтобы не столько видеть, сколько угадывать путь шагов на десять вперёд. 

Наконец, кончилась очередная лестница, и Эй понял, что оказался в самом низу. Правда, совсем не там, где бросил велосипед.

Широкая улица уходила в ночь. И на ней были фонари! Они разливали лужицы приятного, призрачного зеленоватого света. Эй шёл по улице и радостно отмечал присутствие жизни. Здесь были те же самые высокие дома-скалы, но в них было больше прорубленных окон. И хотя окна эти по-прежнему не шли правильными рядами, как полагалось бы нормальным домам, но за окнами явно была жизнь. Кое-где Эй заметил белеющие занавески, за другими окнами виднелись силуэты комнатных растений на подоконниках.

Стали появляться одинокие скамейки с изысканно выгнутыми металлическими ножками, и даже деревья. Деревьев было мало, и каждое заботливо высажено в небольшом каменном кубе. Эй опустился на скамейку, расположенную у фонаря и принялся разглядывать дерево, растущее напротив. Акация! - вдруг определил он. И от этой узнаваемости дерева ему почему-то стало совсем спокойно на душе. Эй сидел на скамейке и просто наслаждался ночью...

             Воздух был свежий и одновременно тёплый. Иногда налетал какой-то сквозняк, и тогда листья акации шепеляво позванивали…

-           И что с того? – спрашивал себя Эй. - Что с того, что это не мой мир? И что вообще это значит - мой мир? Место, где я родился? Место, где я вырос и к которому я привык? Место, к которому я привязан сотнями, тысячами связей? Место, где я обучен, в котором умею действовать, и способен планировать свои действия на какое-то время вперёд? Что вообще делает тот мир, - моим?

На какое-то время он погрузился в странное безмолвие, потому что, вдруг, ощутил всю шаткость и нереальность того, своего мира. Он ощущал такое впервые и может быть поэтому ощущение не умело облекаться каркасом мыслей. И он сидел, не думая больше ни о чём, но, одновременно, каким-то внутренним чувством охватывая и осознавая иллюзорность, условность и далеко не единственность того мира, который он привык считать своим. Было так, словно он каким-то чудом проснулся в ярком, тревожащем сне. И эта его пробуждённость сделала сон реальностью, а то место, из которого он отправился спать, представлялось теперь далёким сновидением.

-           Странно, а почему я не впал в панику, когда оказался в этом городе, исчезнув из Форелли? – вдруг вспыхнула в его голове мысль. – Ведь для меня это должно было стать потрясением! Но не стало. Я словно бы сразу принял это событие, как должное. А ведь оно должно было показаться мне по-настоящему сумасшедшим… Так может быть этот город не настолько уж и чужд мне?

И Эй снова погрузился в вопросы. Теперь уже об этом городе.

- И чем этот мир хуже моего? Разве я не могу здесь точно так же дышать, ходить, воспринимать окружающее? Я опасаюсь его? Он незнаком мне? Я не знаю его правил, законов, обычаев? Ну, и что? Зато здесь у меня нет никаких затяжных нудных связей, никаких обязательств. Здесь всё, - словно новый чистый лист! Такой же, какой была моя жизнь, когда я родился в своём мире. С той лишь разницей, что там этот лист начинал заполнять не я сам, а те, кто меня окружали. Они наносили на этот лист границы и линии, в которые впоследствии вписывались орнаменты моего существования. А здесь я сам смогу всё это исполнить. Да, сейчас я не понимаю мира, в котором оказался, не знаю его линий и узоров. Но у меня есть уйма времени, чтобы всё это выяснить. Я ведь могу хоть целый месяц искать этот чёртов велосипед. Хоть целый год! Хоть всю оставшуюся жизнь! Я здесь… свободен! Здесь я словно заново рождён. А значит, здесь всё можно начать сначала…

Однако воспоминание о велосипеде нарушило ту безмятежность, в которую погрузился Эй, расположившись на скамейке. Невольно он начал вспоминать те недоделанные дела, которые оставались в его мире, невыполненные обязательства, друзей и знакомых, которые будут обеспокоены, если он вот так возьмёт и непонятно куда и как пропадёт. Интересно, - подумал Эй, - как они объяснят себе моё исчезновение? Расскажет ли им Мэрфи об этом оранжевом велосипеде?

Эй поднялся на ноги и медленно пошёл вдоль улицы. В душе его накручивался какой-то вихрь, словно она разделилась на две половины, которые никак не могли между собой договориться. Одна часть Эй была спокойной и безмятежной. Она наслаждалась этой ночью, светом фонарей, покоем этого мира. Казалось, она могла точно так же наслаждаться и любым другим миром, в каком бы ни оказалась. Она была глубокой, невозмутимой и уверенной в себе. В ней присутствовала странная полнота, свершённость и покой. Её не волновало прошлое и не беспокоило будущее. Было ощущение, что для неё жизнь, смерть или сон, - равнозначные состояния, дающие возможность просто быть. Быть здесь и сейчас...

Другая часть Эй заботилась и волновалась обо всём. Она тащила на себе груз каких-то связей, обязанностей и обещаний. Для неё было небезразлично где и как будет существовать Эй. Эта часть была пуглива, осторожна и неуверенна в себе. Она жаждала определённости, требовала законов и правил. Она чувствовала свою зависимость от окружающего мира и хотела от него гарантий своей целости и безопасности. А потому и сама была активна, агрессивна и всегда настороже…

Он дошёл до прохода между домами и свернул в него. Пройдя несколько шагов, он остановился, так как открывшаяся панорама, вдруг, снова окатила его ощущением узнаваемости происходящего и невнятными воспоминаниями.

Впереди была набережная. Плавной каменной дугой набережная огибала океан. Откуда-то Эй знал, что это именно океан, а не море или залив.

Высокие дома-скалы убегали, следуя изгибу набережной, к горизонту. С правой стороны от Эй, отдельно от прочих, тянулась стена дома,  заканчиваясь острым углом в нескольких метрах впереди. Дальше следовала площадь, на которой стоял какой-то памятник. Всё это было освещено ярким светом ночного светила, увидеть которое мешала та самая стена справа. Свет был явно не лунный, - более яркий и золотисто-оранжевый. А влево от площади уходила в ночь и глубину города пустая улица. Между первыми от площади домами этой улицы была протянута верёвка, на которой сушилось бельё. Вид этого белья был настолько неожиданным и нелепым здесь, что Эй даже улыбнулся. И только тогда разглядел фигуру мальчика…

Мальчик стоял, прижавшись к углу того дома, что был с правой стороны от Эй. Он осторожно выглядывал из-за этого угла, словно прятался от кого-то или что-то высматривал в той стороне океана, где находилось странное ночное светило. Освещённый его светом, в нескольких шагах впереди от мальчика, лежал обычный детский мяч, отбрасывающий эллипс синеватой тени на плиты площади.

Эй стоял, не в силах пошевелиться. Накатившееся вновь ощущение, что всё это он уже видел, чувствовал, уже знал когда-то, сковало напряжённым ожиданием. Он пытался вспомнить, - где? когда? Но ответов не было…

Эй плавно перевёл взгляд на памятник. На круглом пьедестале стояла большая каменная фигура вислоухой собаки.

 -          А должен быть Зелёный Осёл! - пронеслось в голове у Эй, и он вздрогнул. Откуда? Почему он так решил? Чувство узнаваемости окружающего становилось просто невыносимым. Эй почему-то захотелось уйти с этого места, но тут он увидел, что на плитах площади, прислонившись спиной к пьедесталу памятника и прикрыв голову шляпой, похожей на те, что носили персонажи ковбойских фильмов, то ли дремал, то ли просто сидел какой-то человек. Шляпу он расположил так, чтобы та прикрывала его глаза от прямого света ночного светила.

Фигура человека показалась странно знакомой Эй, и он начал пристально всматриваться в неё, силясь разглядеть лицо. Через какое-то время, его взгляд как будто притянул изображение ближе, и Эй, с удивлением и испугом, узнал в человеке… себя.

Порыв странного ветра подхватил Эй, и в одно мгновение он оказался сидящим у памятника. Его плечи ощущали прохладу камня, а впереди, над океаном, то ли вставало, то ли заходило огромное, чем-то похожее на апельсин оранжевое светило, излучающее золотистый свет. Эй ощутил, как его покидают последние силы и, плавно покачиваясь на невидимых волнах, он погрузился в беспробудный сон… 

… Эй почувствовал на своём лице что-то мокрое и открыл глаза. Точнее, попытался это сделать. Но глаза почему-то не открывались. Эй хотел было погрузиться  обратно в сон, но тут на его лицо опять накатила мокрая волна, и он снова попытался открыть глаза. Безрезультатно.

И вдруг Эй сообразил, что на самом деле глаза его открыты, а просто он ничего не видит.

Я ослеп! - догадался Эй, и по его телу прошла дрожь ужаса. И сразу же в глазах появился свет. Или, что было точнее, - полумрак. Полумрак был ровно окрашен странным тёмно-вишнёвым цветом.

Внезапно полумрак исчез, словно его кто-то сдёрнул с глаз. Эй увидел потолок палатки и лицо  старика. Старик протянул руку куда-то в сторону. Потом рука его вернулась, а на глаза Эй снова наплыл мокрый тёмно-вишнёвый полумрак. Эй в страхе дёрнулся, и тут всё стало на свои места. Эй понял, что старик накинул ему на лицо мокрый платок. Он пошевелился, пробуя подняться, и стянул с лица платок.

-           Сидите, сидите! - удержал его за плечи старик.

Эй остался сидеть на стуле, но всё-таки выпрямился. И огляделся.

Он был в палатке. Рядом с ним, склонившись и заглядывая ему в лицо, стоял незнакомый старик, а чуть поодаль, у столика, переминался с ноги на ногу давешний молодой человек и как и прежде лучезарно улыбался, глядя на Эй. - Что это он? - подумал Эй. И тут же его тело непроизвольно дёрнулось, так как на него вдруг и как-то сразу накатила волна эмоций.

-           Я потерял его! - едва не завопил он и ухватился за рукав старика. - Я потерял велосипед!

-           Ничего страшного! Вы ведь здесь, - мягко успокоил его старик.

-           Но как… - Эй вскочил на ноги и стал озираться по сторонам, словно не мог поверить, что он в палатке и в своём привычном мире.

-           Присядьте, - попросил его старик, мягко надавливая на плечи. - А то у вас закружится голова. Вам нужно ещё немного посидеть. Вот, выпейте воды…

Голова и впрямь кружилась, и Эй сел обратно на стул. Он принял стакан воды, который протянул ему молодой человек, и послушно выпил. Вода словно лилась в какую-то пустоту. Очень легко. Так, словно она сразу же и без остатка впитывалась всем телом. Молодой человек снова наполнил стакан.

-           Пейте много. До тех пор, пока не начнёте чувствовать вкус воды, - посоветовал старик.

Эй послушно осушил стакан, и молодой человек снова его наполнил. Только теперь Эй осознал, что он действительно не чувствует ни вкуса, ни мокроты воды. Кроме того, не ощущал он и жажды. Он просто послушно вливал в себя стакан за стаканом, пока, наконец, не ощутил, что вода стала мокрой и что она имеет какой-то едва уловимый лимонный привкус.

-           Лимон! - пробормотал он, протягивая пустой стакан молодому человеку.

-           Это не лимон, - улыбнулся старик. - Но всё равно. Достаточно.

-           С возвращением! - рассмеялся молодой человек.

-           Но как? Каким образом? Я ведь потерял велосипед! - вопросы, уплотнившиеся после приёма воды, теснились теперь в голове Эй беспорядочной толпой, но этот был главным.

-           Как? - снова повторил он.

-           Велосипед был только средством удержать и направить вас, - терпеливо пояснил старик. - И ещё, отвлечь ваше внимание от того, что на самом деле являлось гарантией возвращения.

Старик осторожно взял Эй за руку и стащил с его пальца кольцо.

-           Кольцо?! - изумился Эй. - Но зачем же… Почему он мне лгал? - спросил он и укоризненно кивнул в сторону молодого человека.

-           Потому, что ваше возвращение должно быть гарантировано, - ответил старик, однако Эй всё равно ничего не понял. Видя его замешательство, старик пояснил:

-           Видите ли, когда человек решает там остаться, то он первым делом бросает именно тот предмет, который, по его мнению, мешает ему это сделать. Теперь понимаете?

-           Нет, - признался Эй. Он действительно не мог понять, о чём тут толкует ему старик.

-           Просто вам не пришло в голову на самом деле там остаться, - улыбнулся старик. - Ну, а представьте, что вы этого захотели. Что бы вы сделали?

Наконец Эй понял. Но сразу возник другой вопрос:

-           А почему человек не может хотеть там остаться?

-           Хотеть - может, - пожал плечами старик. - Но остаться… Видите ли, это было бы неправильно. Словно бегство. Ведь если бы человеку суждено было там быть, то он бы там и был! А пока что это… Ну, скажем, как фокус. Как аттракцион. Возможность заглянуть. Возможность вспомнить…

-           Что вспомнить? - встрепенулся Эй. - Что я там должен был вспомнить?

-           Я не знаю, - развёл руками старик. – Ведь тот мир был ваш, для вас! А когда я говорю - вспомнить, то имею в виду вспомнить здесь, а не там. Подумайте, разве вам тот мир не показался знакомым?

-           Он очень знаком! - воскликнул Эй. - Но я никак… Я никак не могу понять, схватить, - чем? Это так близко и в то же время так безнадёжно далеко! Словно ложная память, - кажется, ещё чуть-чуть и вспомнишь, но… никак.

-           А вы не пытайтесь понять, - посоветовал ему старик.

-           То есть, как? - изумился Эй. - А зачем же тогда всё? Какой смысл? Я именно понять хочу!

Старик неторопливо покачал головой из стороны в сторону.

-           Вспомнить и понять не всегда ладят друг с другом, - улыбнулся он. - Словно братья-близнецы: почти одинаковые, но такие разные и всё время спорят - кто из них старший? Пытаясь понять, вы, безусловно, что-то и вспомните. Но это будет только малая часть. Стараясь вспомнить, вы что-то и поймёте. Но поймёте вы, скорее всего, совсем не то, что ожидали понять.

Тут молодой человек не выдержал и звонко расхохотался. Старик тоже улыбался. Однако Эй было не до смеха.

-           Вы говорите какую-то чепуху! – почти сердито обвинил он старика. - Не вижу никакого смысла вспоминать что-то, если я не смогу этого понять!

-           Вы во всём ищете, прежде всего, смысл, - мягко заметил старик. - Это похвально! Но беда в том, что настоящие вспоминания, они… бессмысленны… Со смыслом вы можете вспоминать забытый номер телефона или дату рождения старого приятеля, которого вдруг задумали поздравить. Со смыслом можете вспоминать формулы из учебника физики или правила дорожного движения… Но тот мир со смыслом вспоминать… нет смысла!

Здесь молодой человек снова звонко хохотнул, а старик заключил:

-           Просто вспоминайте. Отдавшись тем волнам, что унесут вас туда.

-           Прямо сейчас? - настороженно спросил Эй, чем вызвал очередной приступ смеха у молодого человека, который даже выскочил из палатки и хохотал теперь на улице.

-           Зачем же? - улыбнулся старик. - Вы упорно пытаетесь превратить это в какое-то упражнение, в задачу, которую необходимо решить, приложив заранее обусловленные усилия. Будьте безмятежнее! Просто постарайтесь уловить направление. Сделайте это. Но сделайте просто. Не напрягая волю и не прилагая усилий понять. Расслабьтесь. В противном случае, вы, ухватив самые крохи вспоминаний, неизбежно сведёте всё это к ритуалу, к некоему важному священнодействию, которое, рано или поздно, превратится в способ выспрашивания у каких-нибудь высших сил награды за ваши старания. Оно совершенно опустошит вас. Да, возможно вы даже напишете книгу. Да, возможно у вас даже найдутся поклонники и последователи. Но, уверяю вас, вы не вспомните… - тут старик сделал паузу, щёлкнул в воздухе пальцами и заключил на непонятном языке:

-           Ničniekas!

Поймав недоумённый взгляд Эй, он перевёл:

-           Ничего! Вообще ничего…

-           Прямо как в сказке: пойди туда - не знаю куда! - пожаловался Эй. - Как я могу вспоминать нечто расплывчатое, неясное и неопределённое? Не понимаю… Зачем?

-           Поэтому я и говорю о бессмысленности попыток понять, - улыбнулся старик. – Неопределённое, оно потому и не определено, что не укладывается в рамки нашего понимания. Однако вы можете попытаться вспомнить. Например, могу вас заверить, что вы бывали там в детстве…

Старик замолчал и уставился на Эй.

-           В детстве? - недоверчиво переспросил тот.

-           Да, - кивнул старик. - И не только в детстве. Но начните с малого. Начните с бессмысленных вспоминаний детства. Сначала это будут словно разноцветные фрагменты, беспорядочно мелькающие во мгле. Но настанет момент, когда вы почувствуете некую нить, на которую эти фрагменты нанизаны…

-           Но я никогда не бывал там прежде! - с отчаянием в голосе перебил старика Эй. - Уверяю вас! Ни в детстве, ни позже, - никогда! Я это точно знаю!

-           Тогда почему вам так знаком тот мир? – терпеливо спросил старик.

-           Я не знаю! Вот именно это я и пытаюсь понять! – нервно выпалил Эй.

-           А вы не пытайтесь понять, - словно заезженная пластинка твердил своё старик. - И не сильтесь вспомнить. Просто - вспоминайте…

-           Чёрт, чёрт, чёрт! - Эй вскочил на ноги и забегал по палатке, насколько это позволяло её пространство. - Это какая-то абракадабра! Я не могу вспоминать, но должен вспомнить, мне нельзя понимать, но именно понять мне и хочется! Вы можете мне прямо сказать, - что там такое?

-           Нет, - покачал головой старик. - Я этого не знаю.

Эй обречено развёл руки в стороны, а потом хлопнул себя по бёдрам:

-           Но ведь это вы меня туда отправили!

-           Я только проводник, - покорно пояснил старик. - Или, скажем так, - пограничник. А ведь пограничник не обязан знать все нравы и обычаи той страны, куда выпускает туристов? Я знаю ровно столько, сколько нужно.

-           Это какой-то тупик, - уныло проговорил Эй и уселся на край столика. - Бессмыслица…

-           Совершенно верно, - заметил старик и достал из под стола старый саквояж, в который были упрятаны вещи Эй. - Но вы ведь всё равно будете пытаться найти ответы, - не то спросил, не то констатировал он…

Старик бережно выложил на стол вещи Эй, убрал саквояж обратно под стол и продолжил:

-           Хочу вам дать ещё один совет. Не вспоминайте то, что там видели! Не вспоминайте пейзажи, интерьеры или что бы там ни было. Вспоминайте ощущения. А ощущения принесут другие виды, другие картинки. Тот мир, он ведь текуч. И когда вы бывали там в детстве, он был совсем другим. И если вы снова попадёте туда, он опять-таки будет другим.

-           Как это всё сложно! - устало пожаловался Эй, рассовывая по карманам бумажник, ключи и телефон. Он вдруг ощутил себя совершенно опустошённым. Только неясно было, - откуда такая опустошённость? То ли это была запоздалая реакция тела на путешествие в тот мир. То ли объяснения старика так подействовали на Эй. То ли его собственные попытки понять принесли с собой эту усталость.

-           Наоборот, - возразил старик. - На самом деле это очень просто. И только наши попытки воспринимать необычное привычным способом мешают нам взять и просто туда проникнуть. Отправляйтесь в воспоминания так, как вы отправлялись в тот мир, - ничего не ожидая, не желая понять и не в поисках смысла. Просто так. Как в приключение. Просто доверьтесь той силе, которая поведёт вас. Не напрягайте пространство и не требуйте от себя понимания. Попробуйте войти в созвучие с тем миром, и он сам откроет вам всё, что нужно, даст понимание, которое окажется совсем нежданным, откроет смысл, о котором вы пока что даже не догадываетесь. И не пытайтесь взламывать эту дверь с помощью изобретённых снаружи приёмов. На самом деле, где-то внутри вы ведь уже знаете, как направить своё внимание и даже как его удерживать в нужном месте. Просто найдите своё направление…

-           Я, пожалуй, пойду, - устало сказал Эй и стал на ноги. - Сколько я должен за ваши… услуги?

-           А как бы вы сами это оценили? - улыбнувшись, спросил старик.

-           Я не знаю, - после минутного колебания ответил Эй. - Я, правда, не знаю, как всё это выразить в… денежном эквиваленте…

-           Так и не заботьтесь об этом! - дружески похлопал его по плечу старик.

-           Да, но я ведь могу хотя бы возместить ущерб, - сказал Эй. - Велосипед, - я ведь его там оставил…

-           А с ним ничего не случилось! - усмехнулся старик и откинул полог палатки.

Эй посмотрел на улицу и увидел молодого человека, о чём-то бойко толкующего с парой пожилых туристов. Рядом стояли шеренгой прокатные велосипеды, в ряду которых располагался и тот самый, - оранжевый.

-           Он всегда здесь, - сказал старик, словно отвечая на немой вопрос Эй.

-           Вы хотите сказать, что просто не все его видят? - пристально посмотрел на старика Эй.

-           Видят, пожалуй, все, - улыбнулся тот. - Не все замечают…

.......................................................................................................................

Н И К О Н

Трансформаторам,
с любовью.




     Никон выбрался из своего подвала, прищурился на ясно солнышко, чихнул разок откровенно, потом прислушался и от удовольствия облизнулся, - сквозь безнадёжную зассанность подворотни, сюда, в залитый весенним солнцем двор, доносился шум улицы: Пе-Ре-Строй-Ка… Перестройка! – орала многоголосо возбуждённая толпа.
     Никон широко вылыбился, - он знал, что, в конце концов, так и будет. Вот уже несколько недель это слово, сначала тихо и как бы удивлённо, но потом всё звонче проявлялось в разных закоулках Города. А за свою, пусть пока и не очень долгую жизнь, Никон успел привыкнуть к тому, что те вещи, о которых поначалу даже самые оптимистичные горожане лишь шептать осмеливаются, а рассудительные граждане именуют их пустыми мечтаньями и пузырями мыльными, вдруг начинают, подобно мозаике, складываться в какую-то плотную картину, после чего перестают возбуждать запретностью и новизной, а потом и вовсе становятся  п р а в д о й, новой религией, светлой целью или просто делом обычным, – мировоззрением домохозяек, рабочих, служащих и прочей живности, на которой, собственно, этот мир и держится.

     - Пе-ре-строй-ка! – голосили на улице. Кто-то крикнул: Револю…,- однако, продолжить ему не дали, рановато было.
     На душе у Никона сделалось светло, как в воскресенье в детстве. Он любил всякие перестройки, переезды на новые квартиры и прочее перетаскивание мебели. Люди в такие дни, хотя и выглядели озабоченными сверх меры, однако, это была не та хмурая повседневная оторопь, от которой лица прохожих приобретают окраску вчерашних окурков, ослюнявленных ночной росой. Заботы перемен были приятны людям, они волновали их, вселяли надежду на лучшее будущее или просто отвлекали от резинового настоящего. Да и для Никона в такие дни находилась какая-нибудь не шибко ответственная работа – мусор прибрать, лампочку ввернуть, стену какую ровную выкрасить или просто ящики на этаж затащить, - а значит кормили после этого и даже рюмочку иной раз подносили. Выпивать Никон любителем не был, а вот есть ему почти всегда хотелось. Вот и теперь, несмотря на праздник в душе, Никон удивлённо обнаружил, что желудок функционирует в обычном расписании.

     -Тихон! – донеслось до Никона со стороны третьего подъезда. - Пожрать-то хочешь?
Никон обернулся на знакомый голос и благодарно оскалился. На скамье у подъезда, расставив толстые ноги в вязаных гамашах и разворачивая на образованном натянувшейся юбкой «столе» газетный свёрток, расположилась дворничиха Марфа.
    - Иди, родимый! – крикнула она, не отрываясь от свёртка, - А то отощаешь совсем от этих уродин!

     Каких уродин она имела в виду, Марфа не уточнила, да Никона это и не интересовало вовсе.
     Вообще Марфа была женщина крутая и самостоятельная, хотя и мужа имела. Правда, муж был так себе, – доходяга. Фамилия Марфы была – Посадская. Однако в доме, за глаза, её прозвали Марфа-По-Заднице, потому как спуску от неё никому не было и всякого, в случае какой провинности, могла она отделать по-матушке, не взирая на личности и общественные полезности.
     - Иди, Тихонь, - Марфа протянула навстречу приближающемуся Нихону кусочек сыра, словно собачонку подманивала.
     Никона она упорно звала Тихоном, а в минуты нежности – Тихоней. То ли имела она какое-то особое расположение к этому имени, то ли не любила за что-то законное имя Никона, - никто не знал, не объясняла. Марфа вообще не любила объяснений и длинных слов, и даже с местными присяжными старушками по вечерам на скамейках не заседала.

     Никон уселся рядом с Марфой, а та сунула протягиваемый кусок сыра себе в рот, а Никону подала бутерброд с колбасой, прожаренной на маргарине.
     - Конец скоро всем нам будет, Тихон! – строго сказала Марфа, прислушиваясь к звукам из подворотни, - Помяни моё слово – конец!
     Никон промычал что-то, плюнув крошками, заулыбался и поболтал удовлетворённо ногами в воздухе. Он увидел вдруг, как на их двор надвигается откуда-то с неба большой телевизор, - всё вокруг темнеет, а на экране высвечивается правильной белой кириллицей простая надпись: КОНЕЦ.
     - Уу-у, дубина! – незлобиво ругнулась Марфа и нежно шлёпнула Никона по заросшему чёрной шевелюрой затылку.
     Вообще-то, граждане, имеющие в обществе статус, подобный как у Никона, по какому-то неписаному правилу выстригались наголо или близко к тому. Однако, Марфа, которая была вроде как ответственная за Никона, с самого начала воспротивилась такому порядку вещей. И потому Никон ходил не по уставу заросший, подстригаемый лишь изредка Марфиными же большими ножницами для раскройки материала. Потому и курьёзов иной раз имел с гражданами, которые пытались пообщаться с ним как с человеком нормальным, отвечающим за свои слова (каких Никон уже и не помнил почти) и поступки.

     Впрочем, Никон не всегда был таким. И хотя с самого рождения многословием не отличался, однако же, в бытность свою с родителями, он, как и все советские дети, ходил в школу, был пионером и даже очки носил – то ли от близорукости, то ли косоглазия ради, - теперь уж и не помнил никто.
     А потом родители вдруг как-то сгинули, а с Никоном поселилась тётка. Была она в меру разговорчивая, в меру заботливая, не в меру седая и такая же умная. Толстые газеты читала и папиросы курила, за что и прозвище во дворе получила странное, – Блокадница.
А Никону приснился какой-то злополучный прищуренный старик, обутый в мохнатые валенки. Посмотрел он на Никона пристально и приказал строго:
- Думай о смерти!

     Никон проснулся и сперва испугался такого наказа. Да и как о ней думать Никон не знал. Ну, что можно думать о смерти? А главное, - зачем?

     Однако мысли его, вроде даже помимо воли Никона, понемногу направлялись на сей, весьма не полуденный, предмет для размышлений. Навроде, как заглядывать через дырочку в женскую баню, - знаешь ведь, что нехорошо, учили ведь, что срамно и некрасиво, но ведь хочется! И чем больше нельзя, тем больше охота разбирает.
     Одна беда, - ну никак не мог ухватить Никон, что ж оно за такое эта смерть, чтобы думать о ней начать. Засел он было за книжки да за газеты толстые, чтобы на мысль какую полезную набрести, но вскоре понял, что думать и читать, и даже думать и мыслить – это не совсем одно и то же. Сообразил тогда же Никон, что вообще никто в целом мире ничего о смерти толком не знает, а ежели вдруг кто и знает, – так тот молчит. И, стало быть, остаётся одно, – самому думать.
     Так оно и пошло. Сперва думки о смерти, словно сами по себе, стали проскакивать где-то внутри Никона – точно стремительные ласточки в безоблачном небе. Потом небо хмуриться начало и ласточек этих больше стало, особенно по выходным дням. Никону они вроде как не мешали, привыкать он к ним стал, а как совсем привык, то трепет крыльев их постоянным звуком сделался.
     Чудно на душе у Никона стало и даже приятно как-то. Однако внешняя жизнь, при таком раскладе, начала вразнос идти. Учителя в школе приставучими какими-то сделались;
друзья-товарищи всё реже с собой в кино приглашать стали;
Вадька Кордунов С Пятого Этажа свой магнитофон забрал, а часы командирские, на обмен ему Никоном данные, не вернул;
лонжероны и нервюры недоделанного планера, словно скелет в подвале, обошлись пылью под кроватью… И даже под юбку пионервожатой, когда она гордо всходила по лестнице впереди отряда, как-то пусто заглядывать стало.
     Только тётка никак не изменилась: так же в школу провожала, так же супчику предлагала искушать, а прочее время всё свои газеты читала, да непонятное, трудноуловимое радио слушала.
     Самое тяжкое стало – с приятелями общаться. Никак не мог понять Никон, зачем они над такими пустяками головы себе крушат? Почему спорят до хрипоты о вещах, которые, по его разумению, даже мимолётного внимания не стоят? Вчерашний фильм, например, или вот футбол тот же… Пробовал Никон в беседы влезать, да вот беда, – слова в голове его чёрными острыми крыльями на осколки раздроблялись, а из мозаики этой только один разговор и складывался, – о смерти. А кто захочет дрянь такую в свои уши пускать?
     Короче говоря, когда уже и любимая девочка с третьей парты ему в лоб промокашкой плюнула, забеспокоился Никон. Решил он бросить свои думанья непотребные заради нормальной жизни. Навсегда бросить. Даже резину для рогатки в аптеке купил, из старого башмака кожу для седла рогаточного вырезал, и на путях железнодорожных окатышей полную банку набрал…
     Но возвращался как-то из школы домой. День серый, поганый, с дождём бесконечным. А тут ещё через дорогу собачонка тащится: лапы задние ей, видать, машина отдавила, – не шевелятся. Перебирает псина передними, зад по асфальту волочит и по сторонам затравлено озирается. А вокруг машины снуют. Которые половчее да посердобольнее, те стараются, – объезжают бедолагу. Один такой водила прижал свой автомобиль поближе к обочине, да и обдал Никона водой из-под колёс. Опустил Никон взгляд на свои мокрые штаны, потом посмотрел вслед красному автомобилю, а когда опять к собачонке повернулся, то уже лишь тушку, на асфальте костьми да шерстью раскиданную, увидел.
Хотел было заплакать Никон, но тут вдруг вспомнил, так, ни с того, ни с сего, что у собачонки этой, когда она по асфальту тащилась, между задних лап покалеченных, словно морковка красная торчала, – кобельком, видать, собачонка была.
     И вдруг рассмеялся Никон. Сам не знал почему. И никто не знал. И никто не узнает. Просто вздёрнулось с тех пор что-то в Никоне. То ли думки о смерти своё законное главное место в его голове заняли, то ли радость жизни перестала фонтаном юношеских грёз прыскать, а только сделался Никон совсем плавным и молчаливым. И каким-то совершенно необязательным при этом.

     А вскоре и с тёткой чего-то стряслось. Сперва Никон обнаружил, что никто его вот уж второй день в школу не отсылает, хотя и не выходные были. Потом сообразил, что и супчику откушать всё это время не предлагалось.
     Заглянул Никон через щелку двери в тёткину комнату, видит, – лежит себе тётка спокойненько в кровати, лампа на столике светит, газеты толстые рядом. Должно быть, и она о чём-то задумалась, - решил Никон, и тревожить не стал, а отправился гулять по улицам. Последнее время очень ему это занятие полюбилось, особенно, когда осень ноябрём придавила. Свет в домах теперь зажигали рано, да и улицы быстро пустели. Так что, ходи себе один-одинёшенек, ни о чём не думай, или думай о смерти, что с некоторых пор для Никона равнозначным сделалось. Один лишь раз какая-то умная мысль через уши прошла, когда на окна большого дома глазел, из которых дым и пламя валили: ячейка общества… личинка жизни… А вокруг кричали люди, да пронзительно гудели красивые, огромные, красные машины.

     Погуляет Никон, спать вернётся, - тётка всё думает. Никон даже в школу опять ходить стал, потому, как с голодухи уже круги в глазах делались, а в школе всё ж таки ему обеды бесплатные полагались. А после школы, до ночи по улицам бродил, чтобы дома не пребывать. Потому что дома совсем как-то странно становилось.
     В общем, когда уже совсем вонять стало, изловила Никона Марфа.
     - Тихон, - сказала она, строго глядя ему в лицо, - где это твоя Аглая подевалась? Что ж это она за тобою присмотр не делает? Смотри, ты ж уже босяк вылитый!
     Никон к тому времени совсем говорить разленился, а потому только и смог выдавить:
     - Лежит…
     - Приболела, что ли? – приставала Марфа.
     Никон уже собрался было что-то сказать, так, не объяснения ради, а чтобы дворничиха рукав отпустила, но Марфа не дождалась:
     - Пошли, дверь откроешь! – сказала решительно и потащила Никона в подъезд.
     Вообще-то, никакой нужды дверь открывать не было, так как Никон замка не запирал, однако же, пошёл покорно, ибо предпочитал промолчать и подчиниться, чем пускаться в долгие разговоры и объяснения.

     У двери Марфа остановила свою тяжёлую поступь и выжидающе на Никона уставилась, а тот, избегая глядеть на Марфу, толкнул дверь и в сторону отступил.
     Марфа вернулась скоро. Нос рукавом фуфайки прикрывала. И тут же облапила Тихона за плечи. И к соседям увела.
     Так и просидел Никон остаток вечера у соседского телевизора, прислушиваясь краем уха к суете в подъезде.
     Соседи ласковые были, но печальные какие-то. И больно уж грустные взгляды в Никона отпускали, так что он даже о голоде своём позабыл, а сидел, боясь пошевелиться, в углу дивана, засунув между колен сложенные вместе ладони.
     Несколько раз Марфа забегала. Тенями проявлялись другие соседи, которые тоже грустно на Никона поглядывали. Потом пришли какие-то приставучие люди и всё спрашивали Никона о том, где он был последние дни, да что делал. А Никон молчал и только ладони плотнее коленями стискивал.
     На его счастье, в дело вмешалась Марфа и выпроводила вон приставальщиков, а самого Никона ухватила за руку и хотела в свою каморку увести, но тут уж соседи воспротивились и объявили, что прежде Никон обязан супчику искушать. Тут только и вспомнил Никон о голоде своём и с облегчением умял супу тарелку, заел селёдки с картошечкой, да чаю напился вволю. А Марфа за то время ещё куда-то убегала. Потом вернулась и уже решительно увела Никона к себе, спать.

     А с утра подхватила Марфа Никона и повела по учреждениям всяким – по этажам да по кабинетам, по лестницам, коридорам, по очередям бесконечным. Так всю неделю и проходили они по мукам этим. И только в один день перерыв вышел, так как в этот день повезла Марфа Никона на кладбище и показала пирамидку каменную, к которой фотография тётки в овальной раме привинчена была. Посмотрел Никон на фотографию и решил, что совсем она на тётку непохожа.
     А что померла тётка, так это Никон ещё в тот вечер, когда у соседей сидел, понял, - не дурак ведь! Только значения это особого не имело, так как смерть, в результате постоянных думок о ней, совсем иначе Никоном воспринималась, - не так, как люди о том мнение имеют.

     Неизвестно чем бы их с Марфой хождения по кабинетам закончились, не вмешайся в дело старичок-профессор из шестьдесят четвёртой квартиры. Правда, тогда он был ещё не совсем старичок. Повстречали они его рано утром во дворе, когда в очередной поход по кабинетам направлялись. Показала Марфа ему бумаг ворох, говорила о чём-то, едва не заплакала, да сдержалась. А старичок-профессор усадил их в свою «Волгу» и за пару часов всё дело, по которому Марфа с Никоном собирались вторую неделю ходить, решилось.
     Так вот и стал Никон у Марфы в каморке проживать. Да и старичок-профессор там частенько появляться стал, – с Марфиным мужем-доходягой в шахматы поиграть. А квартиру, где раньше Никон с тёткой проживали, стала Марфа в наём сдавать. До полного Никона совершеннолетия.

     Никон закончил школу. Хоть и не совсем удачно, но все десять классов, - пусть и убеждали Марфу отдать его после восьмого в какое-то там ПТУ.
     Потом Никона хотели призвать к ноге, то бишь, - в Красную Армию. Однако вместо этого пришлось ему провести месяц в уютном заведении, наполненном великими людьми. А другие люди, зачем-то носящие белые халаты, пытались говорить с Никоном, подключали к его голове всякие провода, просвечивали её насквозь, да так, видать, ничего интересного и не обнаружили. В общем, когда выяснилось, что Никон не годен не только к строевой службе, но и вообще никуда не годен, Государство потеряло к нему всяческий интерес, выделило какую-то там пенсию по какой-то группе в силу какой-то там инвалидности и отдало его насовсем в заботливые руки Марфы.
     Так и получилось, что неумолимое приближение своих двадцати семи годов Никон ожидал в том же дворе, в котором родился…

     … В подворотню въехал «Москвич» и, не спеша, покатил к последнему подъезду. Был он противного салатового цвета, однако Никон всё равно соскочил со скамейки и засеменил за ним следом, возбуждённо раздувая ноздри.
     - Тихонь! – попыталась было урезонить его Марфа, но потом лишь рукой махнула, да перекрестилась быстро.
     - А хороший сегодня денёк, уважаемая Марфа! – обратился к ней тот самый старичок–профессор из шестьдесят четвёртой квартиры. Он только что вышел из подъезда и остановился у скамейки, вдохнув во всю грудь надёжный весенний воздух.
     - И вам доброго здоровьица! - отвечала дворничиха.
     - И что же день грядущий нам готовит? – с радостным ожиданием в голосе произнёс старичок–профессор и опустился рядом с Марфой на скамейку.
     - Конец скоро всем нам будет! – буркнула дворничиха.
     - Ну, тут вы не правы, уважаемая Марфа, не правы! – добродушно возразил профессор.
Поскольку Марфа не любила, когда её по имени-отчеству называли, а воспитание не позволяло профессору обращаться к ней лишь по одинокому имени, то и привык он каждый раз добавлять это совершенно бесполезное - «уважаемая».
     - Какой же это конец? Это только самое начало! – чему-то радовался старичок–профессор. – Наконец-то у нас начались перемены! Представляете, уважаемая Марфа? Столько лет полной стагнации…
     Тут он спохватился, что вряд ли дворничиху заинтересуют комбинации гексаграмм И Цзин в приложении к нынешней политической и социально-экономической ситуации и сменил тему:
     - А что это Никон? Снова помчался выхлоп нюхать?
     - Эх! – в сердцах махнула рукой Марфа. – Никак его от этой гадости не унять… Видать, оно уж у него в кровях так. Помню мать его, покойница, когда на сносях была, так тоже всё дым нюхала. Я её как-то пыталась урезонить, а она говорит: Мне, тёть Марфа, это самый лучший запах сейчас. Видать мальчика рожу, лётчиком будет… Вон он, - лётчик наш! – горестно заключила Марфа и кивнула в сторону Никона, который, усевшись на бордюре, вдыхал выхлопы «Москвича».
     - А один раз даже упросила моего – у нас тогда ещё мотоцикл с люлькой был – отвинтить крышку на бачке, палец обмакнула, да возле шеи себе и помазала, - продолжила Марфа. – Красивая была… Маленькая такая, светленькая, живот огромный, но красивая. И косички две…
     Марфа замолчала. Глаза её увлажнились. Потом взяла себя в руки, тронула рукавом глаза и закончила:
     - И понесла же их нелёгкая в эти горы! Не по-людски как-то. Даже могилки не осталось…
     - Да… - протянул профессор. – Хорошие были люди… Виктор незаурядным умом обладал, скажу я вам, незаурядным… Им бы до этих дней дожить…
     Мимо, направляясь обратно к подворотне, прокатил «Москвич», а следом за ним протрусил Никон.
     - Тихон! – строго окликнула его Марфа, но Никон не остановился, а только головой кивнул, словно соглашаясь.
     - Вернётся, - успокоил Марфу профессор.

     Никон и в самом деле скоро вернулся и уселся на скамейку рядом с Марфой, широко теранувшись, точно большой кот, о её плечо, словно говоря: ну, извини, - не удержался…
     - Ладно, чего уж там, - потрепала его по затылку Марфа. – Ну, пойдёшь к себе или домой?
      Старичок-профессор в очередной раз утешал Марфу насчёт умственного состояния Никона, и ей не хотелось, чтобы Никон был при этом.
     Никон почувствовал, что Марфа хочет побыть наедине с профессором и, махнув рукой в сторону своего подвала, туда же и направился.
     - Я вечером борща наварю! – крикнула ему вдогонку Марфа, будто извинялась за то, что хотела от Никона избавиться.

     - Болезни психики ещё недостаточно изучены, уважаемая Марфа, - продолжал профессор, прерванный появлением Никона разговор. – Да, наука расположила их по полочкам, да, распределила диагнозы и даже вроде бы некоторые причины болезней нашла. Но есть огромное количество белых пятен во всём этом. Существует масса понятий, которым только названия даны, но мы ещё толком не знаем, что стоит за этими понятиями.
     Вот возьмите хоть этот самый аутизм, что приписали Никону. Думаете, медики знают толком, что это такое и как с этим бороться? Ничуть! Да и нужно ли бороться? Что мы о Никоне знаем? Мы можем просветить его рентгеном, сделать энцефалограмму его мозга, но что это нам даст? Единственное, что мы возможно найдём какие-то физиологические отклонения. Но мы никогда не узнаем, как Никон воспринимает этот мир, каким он его видит…
     - Но ведь он не дурак! – не то спросила, не то утвердила Марфа.
     - Разумеется! – успокоил её профессор. – Вы же сами видите, как он всё понимает, на всё реагирует. Его действия, хотя и кажутся нам порой странными, вполне разумны. Их всегда можно объяснить и понять, несмотря на то, что причины этих действий могут представляться нам не совсем обычными. Ну, например, обычный человек не станет нюхать выхлопные газы автомобиля. Ну, и что? Что это доказывает? Что Никон ненормальный? Да, в каком-то смысле. Но не потому, что его действия безумны, а потому, что они просто не приняты у так называемых нормальных людей. Но в том и дело, что Никон – другой! Заметьте, уважаемая Марфа, - другой, а не дурной!
     Он всё понимает, хотя и не разговаривает. Его действия, хотя и странные для нас порой, не несут никакой угрозы окружающим. И единственная его проблема в том, что он не может сам о себе полноценно позаботиться, чтобы выжить в этом мире. Поэтому, без опеки окружающих он не может оставаться.
     - Так об чём я и думаю! – горестно вздохнула Марфа. – Что с ним станет, если я вдруг заболею или помру? Его ведь упрячут куда-нибудь в это заведение, где полно дураков? Кто станет смотреть, что Тихон, - не дурак?
     - Увы, уважаемая Марфа, это так, - подтвердил старичок-профессор. – Если с вами, не дай бог, что-то случится, Никона определят в специальное заведение, где за ним будет должный присмотр. И сделают это для его же блага. Кто-то ведь должен его опекать? К сожалению, заведения такого рода у нас действительно кошмарные. Но будем надеяться на лучшее! Во-первых, уважаемая Марфа, с чего это вы решили, что с вами что-то должно случиться? Да как же без вас? Вы ведь добрый гений всего нашего двора! Кто же будет поливать клумбы, следить за порядком? Кто будет утихомиривать пьяного Василенко? Нееет, уважаемая Марфа, без вас никак невозможно!
     А во-вторых, грядут большие перемены. Вот увидите, как всё будет теперь меняться в лучшую сторону! А значит, и наши специальные заведения станут более обеспеченными, более гуманными и милосердными. К тому же, Никон наш не так прост, как кажется…
     Профессор на секунду призадумался, а потом добавил:
     - Знаете, иногда мне кажется, что он даже мысли умеет читать.
     - Так он и газеты ведь читает! – вставила слегка обнадёженная Марфа.

     Но они заблуждались. Никон не умел читать мыслей. По той простой причине, что сам он почти не думал. Во всяком случае, не думал так, как это делали старичок-профессор, Марфа, да и прочие нормальные люди. Конечно, он тоже пользовался услугами разума, а значит различал причины и следствия. Умел анализировать и, хотя и по своему, оценивать события жизни. Признавал разницу между полезным и бесполезным, хорошим и недобрым. Но если в основе разумной деятельности людей нормальных лежали некие правила и законы, которые были приняты ими в ходе воспитания как само собой разумеющиеся, как должное, то линейный процесс очеловечивания Никона был  однажды безжалостно прерван стариком в мохнатых валенках. Выполняя его приказ думать о смерти, Никон словно бы оказался с обратной стороны зеркала, в которое беспрестанно смотрятся прочие граждане, сверяя с отражениями свои позы, мысли, чувства, желания и цели. Никон же смотрел на всё это со своей, с обратной стороны. А сквозь полупрозрачную амальгаму его думок о смерти, вся человечья озабоченность виделась неким призраком, временами непонятным, а порою и вовсе нелепым в своей претензии на реальность. Поэтому Никон и не умел принимать позы, основанные на чувстве собственной значимости, его желания были минимальны и касались в основном физиологических потребностей, чувства сводились к ощущению привязанности и расположения к Марфе, её мужу и старичку-профессору, а целей, казалось, вообще не было. Ну, какие тебе цели, если ты знаешь о смерти?

     Что же касается мыслей, то и здесь было не так, как у всех. Например, Никону не нужно было анализировать и оценивать события и ситуации жизни в рамках общепринятых стандартов и правил. Не нужно было выстраивать цепочки причин и следствий, делать выводы из них и возводить логические построения, объясняющие происходящее вокруг. Каким-то непонятным образом он сразу знал то, что ему самому было нужно, а остальное, относящееся к большому миру нормальных людей, чаще всего им игнорировалось, а если и вызывало какие-то чувства, то чаще всего это было удивление.

     Так и газеты Никон не читал в привычном смысле этого слова. Нет, разумеется, он умел складывать буквы в слова, а слова в предложения. Но выстраивать предложения в привычные для нормального человека логические цепочки ради извлечения информации Никону нужды не было. Он просто знал, что хотел сказать писавший статью. Причём знал даже то, чего писавший говорить вслух не хотел. Например, Никон сразу видел ложь заказных или лукавство пафосных статей. Это его слегка забавляло, но оставляло в недоумении, - для чего, почему люди так делают?
     Вообще, знание Никона мало помогало ему выживать в нашем привычном, разумном мире. Если сравнивать способы познания мира человеком нормальным и Никоном, то можно представить это в образе мозаики. Человек разумный словно бы выкладывает из разноцветных фишек конкретных или абстрактных понятий определённые узоры, орнаменты, которые и называет знанием. И чем большую площадь того таинственного и тёмного пространства осознания, на котором раскладываются орнаменты, человек покроет, тем, по его мнению, большее и надёжное знание он приобретёт.
     По завершении какого-то одного орнамента, человеку как будто открывается новая возможность дальше выкладывать фишки в пространстве, большая часть которого скрыта беспредельной мглой. Человек, поскольку догадывается о важности скрытого тьмой пространства, старается угадать, каковы свойства или особенности следующей части поля, которая пока что скрыта от него. Но точно узнать это он сможет, только выложив очередной орнамент из разноцветных фишек. После чего ему открывается следующий участок поля для проставления фишек, потом ещё один, ещё…
     Никону же не было нужды в выкладывании орнаментов. Он и без этого мог видеть любой участок поля. Без всякой мглы. Но беда в том, что на поле этом, в полном беспорядке, были разбросаны бесполезные, не всегда ему понятные разноцветные человечьи фишки, складывать которые в орнаменты Никон не умел. А в нынешнем мире ценность орнаментов из фишек неизмеримо выше ценности самого пространства осознания…

     Никон спустился в свой подвал и улёгся на старом кожаном диване с цилиндрическими валиками в тех местах, где у обычных диванов бывают ручки. Вообще-то, помещение это было скорее полуподвалом, так как в самом верху одной из стен были вырезаны два небольших оконца. Помещение принадлежало Марфе и раньше предназначалось для хранения дворничьего инвентаря, празднично-демонстрационных плакатов да лозунгов. Но поскольку Никон никак не захотел возвращаться после своего совершеннолетия в ту квартиру, где проживал ранее с родителями, а потом с тёткой, то Марфа оставила его у себя и дальше.
     Квартирка у Марфы была маленькая, поэтому она не очень огорчилась, когда однажды поняла, что Никону очень даже нравится её подсобное помещение в подвале, и он охотно проводит там время. Марфа очистила подсобку, перетащила туда старый диван, шкаф, который она называла шифоньер, большое старинное мутное зеркало, тумбочку и стул. И стал Никон жить, словно на два дома, ночуя то у Марфы в квартире, то в своём подвале. Столовался Никон у Марфы, а законную его квартиру продолжали сдавать внаём, обеспечивая тем самым дополнительный доход на Никона содержание.
     Никон вытянулся на диване и расслабился, намереваясь погрузиться в сон. Спать Никон любил и умел это делать в любое время суток. В отличие от обычного человека, жизнь Никона продолжалась и во снах. Там он встречал странных людей, которые провожали его в разные необычные места, что-то показывали, чему-то пытались обучить. Эти люди были не такими, что окружали Никона в реальной жизни. Чем-то они были подобны самому Никону, но было в них и нечто, чего явно не хватало ему самому. Некая сила и решительность делала этих людей словно старшими братьями Никона, отчего он всегда ощущал себя каким-то… ну, ниже их ростом, что ли…
     Иногда появлялись ещё двое. Один из них был тем самым злополучным прищуренным стариком в мохнатых валенках, который когда-то наказал Никону думать о смерти. А другой… А другой и был, – Другой. Встречи с ним были всегда сладостно приятны и в то же время очень тревожны для Никона. Тот, Другой, был каким-то не таким. Не был он похож ни на обычных людей, ни на тех, которые обретались во снах Никона. Он был странно похож на самого Никона, но в то же время Никон чувствовал, что их разделяет огромная пропасть, которая ощущалась, как некий невидимый барьер, что разделял их даже тогда, когда они были рядом. Такой стены не существовало между Никоном и прочими населенцами его снов.
     Обычно Никон встречался с Другим в странном сумрачном мире, который, однако, был чем-то неуловимо привычным и знакомым Никону. Но однажды старик в мохнатых валенках, - а именно он чаще всего устраивал их встречи, - отправил Никона в мир, где обитал Другой.
     Этот мир сначала испугал Никона. Никон вдруг словно сжался, сморщился и стал сворачиваться в какую-то то ли трубочку, то ли раковину. Всё перед его глазами принялось рассыпаться на части и исчезать. Но потом Никон осознал, что старик приказывает ему дышать глубоко и спокойно, выполнил наказ старика и распад мира, где обитал Другой прекратился, да и самому Никону стало гораздо легче. Никон с удивлением обнаружил, что с помощью такого дыхания, он словно бы сам и удерживает тот мир цельным. Старик остался очень доволен…
     Никон, сложив губы трубочкой и водя головой в стороны, длинно выдохнул, развеивая воспоминания, поворочался на диване, устраиваясь поудобнее, потом снова расслабился и, наконец, уснул. И в этот раз не было никаких странных людей, стариков или других.         

Никон проспал до самого вечера без всяких сновидений, а потом отправился кушать обещанный Марфой борщ…

     … Дни шли своим ходом. Перемены в окружающей жизни то наступали вяло, то отступали, пока, в самом конце лета, не грянул Большой Перелом, и перемены покатились огромными волнами. На волнах этих принялись кататься самые умные, хитрые или догадливые, а прочий люд сидел перед телевизионными ящиками и терпеливо засыпал под хищными, туповатыми взглядами одного экстрасенса или покорно подставлял банки, наполненные водой, под строгий, но добрый взгляд другого.
     В один из вечеров всё семейство Марфы собралось вместе в её квартире. Даже старичок-профессор был здесь, - играл в шахматы с Марфиным мужем-доходягой.
По телевизору передавали новости, а потом началось очередное шоу какого-то пронзительного дяденьки, который рассказывал народу, какое светлое будущее ожидает человечество. Марфа вздохнула и поднялась со стула, чтобы переключить канал на фильм, но старичок-профессор остановил её:
     - Погодите, уважаемая Марфа! Давайте послушаем! Умный ведь человек… был.
     Голос профессора был какой-то грустный, и Никон вдруг узнал, что старичок-профессор уже не так окрылён всеми этими переменами и даже успел порастратить где-то важную часть своего оптимизма. Это удивило Никона, и он тоже уставился в телевизор, чтобы послушать, о чём там вещает пронзительный дяденька.
     А вещал тот торжественно и уверенно. Говорил о какой-то непонятно-что-чего трансформации, которая неизбежно произойдёт с жителями этой планеты. Говорил о тонких энергиях и о светящихся телах, в которые обязательно пере-телятся будущие поколения. И ещё постоянно повторял странную фразу о том, что когда ученик готов, то учитель, – здесь…
     Наконец, старичок-профессор не выдержал.
     - Выключите этот бред, уважаемая Марфа, - печально попросил он, а сам поднялся на ноги и заходил от окна до шкафа по комнате.

     Какое-то время он расхаживал молча, а потом заговорил. Сначала спокойно, но потом всё больше распаляясь.
     - Светящиеся тела… светящиеся тела… Светящиеся тела! Нет, вы только подумайте! Ещё бы об ангельских крыльях помечтали! Откуда? Откуда, я вас спрашиваю, этим телам взяться? Это что ли тогда, когда мы окончательно потеряем всё человеческое, и деньги станут единственным и окончательным богом, тогда эти тела появятся? За какие такие заслуги? За нашу лукавость? За наше лицемерие и хитрость? За наш идиотизм? Или они появятся в награду за то, что мы заасфальтируем все луга, вырубим леса, заполним пространство трубопроводами, окончательно загубим всё живое на суше, в океане и в воздухе? Смех один! Тонкие энергии! Светящиеся тела! Да если они и будут светиться, то, - от радиации! И не ангельские лики понадобятся будущим поколениям, а крепкие клювы, чтобы провода разгрызать! Лужёные глотки и желудки, способные переваривать бензин и синтетику! А ещё противогазы, вместо лёгких. И крепкие, стальные когти, чтобы надёжнее было перерезать друг другу горло. И ни о каких тонких энергиях некогда будет думать будущим поколениям! Они будут заняты постоянной и изнуряющей борьбой за выживание. Охмурённые священниками нового бога, они примутся кидать на его алтарь всё, – свободу, честь, порядочность… Человечность, в конце концов…
     Старичок-профессор сделал паузу и закончил:
    - Мы убили одного дракона. Что ж! Как говорится, - Да здравствует новый дракон! Ваш ход, Пётр Васильевич, - сказал он, усаживаясь обратно к шахматной доске.
     Марфа испуганно посмотрела на Никона, а Никон улыбнулся ей. Он знал, что прав профессор, а не пронзительный дяденька, хотя тому и дали поговорить в телевизоре…


     Никон отправился спать в свой подвал. Сквозь оконца вверху стены проникал оранжевый свет фонаря с улицы, и Никон не стал зажигать лампу. В полумраке он подошёл к зеркалу и, в который раз, принялся разглядывать своё отражение. Не то, чтобы ему нравилось это занятие. Просто он никак не мог понять: Почему? Почему вот эта фигура, это он, – Никон?
     Никон не нравился себе. Было какое-то несоответствие между тем, что он ощущал внутри и тем, что глядело на него из зеркала. Это странно тревожило. Тревожило не меньше, чем проклятые вопросы, – Почему?
     Порой вопросы эти, по какому либо поводу, накатывались на Никона. А ответы находились с трудом. Вот и сейчас Никон задумался о том, почему пронзительный дяденька в телевизоре сказал эту непонятную фразу насчёт ученика и учителя. Куда должен быть готов ученик? К чему? И если он уже готов, то, стало быть, уже знает? И зачем учитель, если ученик уже и так готов? И почему только тогда учитель здесь? А где он есть раньше?
     Никон старательно пытался ощутить смысл фразы. Он даже попробовал, подобно обычным людям, выстроить логические цепочки рассуждений. Но это ещё больше всё запутывало. Наконец Никон решил, что это, по всей видимости, одна из тех фраз, которым люди почему-то придают глубокое значение и особый смысл, но которые в действительности являются лишь общепринятыми верованиями, а стало быть, и нечего тут голову ломать. Он оторвался от зеркала, достал из тумбочки постельное бельё, простелил его на диване, разделся и улёгся в постель.

     Ему приснился сон. В этом сне Никон с Другим лежали на полу в какой-то комнате, залитой противным жёлтым светом одинокой лампы под потолком. Комната находилась где-то высоко, может даже на последнем этаже, так как через большое окно Никону видно было ночное тёмно-синее небо и чуть белесые маленькие облака, призрачно скользящие в небе. Окно было странным, без стекла и даже без подобающей рамы, - просто правильная прямоугольная дыра в ширину стены.
     В комнате появился тот самый прищуренный старик в мохнатых валенках. В этот раз на голове его было что-то наподобие тюбетейки, а в руках он держал лассо, сработанное из какой-то жёлтой кожи. Никон вдруг вспомнил, что когда-то он имел школьную сумку точно такого же цвета. Сумку эту ему купила… мама…
     Но старик не дал Никону пуститься в неожиданно накатившие воспоминания о маме. Он приказал Никону и Другому ловить облака и протянул лассо Никону.
     Никон с Другим послушно вылетели в окно, но сперва не знали, как выполнить такой странный наказ. Потом Другой принялся носиться за облаками и сгонять их, словно овец, к Никону, а Никон стал набрасывать на них лассо и подтягивать ближе одно к другому. Получалось так, что облака плыли даже тогда, когда Другой гнал их к Никону, только направление меняли, подчиняясь командам Другого. А когда Никон набрасывал на облако своё лассо, перетаскивал его в нужное место и освобождал, то облако застывало на этом нужном месте, не двигаясь.
     Это было, как игра. Но в то же время Никон знал, что это какое-то испытание, смысл которого оставался для Никона непонятным. Когда они согнали все облака в одно место и вернулись в комнату, Другой куда-то исчез, а старик, глядя Никону прямо в глаза, сказал странную фразу:
- Помни! Среди моих облаков, ты, – остров моего сияния. Среди твоих облаков, - я остров твоего сияния…


     … Кончилась осень, как обычно тревожная для Никона. Мягко прошелестела уютная зима. И снова настала весна, со своими вечными пустыми надеждами и обещаниями.
Однажды утром, едва Никон закончил свой завтрак, к Марфе зашёл старичок-профессор. Был он какой-то радостный и возбуждённый, а в руках держал плоскую чёрную коробочку.
     - Знаете, что это? – спросил он торжественно у семейства Марфы и, не дожидаясь ответа, сообщил: - Это фотоаппарат!
     Потом профессор нажал какую-то кнопку, и на глазах у Никона произошло чудо: у коробочки раскрылась крышка, а вслед за крышкой растянулась чёрная гармошка с блестящим, оправленным в металл стёклышком на её конце.
     - Старая, добрая «Москва», - сообщил профессор, любовно поглаживая гармошку. – Я ведь уже и забыл о ней, а вот, понимаете, нашёл на антресолях!
     Никон, словно зачарованный, смотрел на фотоаппарат.
     - Нравится? – спросил профессор и протянул аппарат Никону.

     Никон бережно взял коробочку в руки, осторожно потрогал чёрную гармошку, потом поднёс её к носу. Запах у гармошки был жутко приятным и странно знакомым. Некоторое время Никон впитывал этот запах, пытаясь вспомнить, откуда он его может знать. Но не вспоминалось. Это было что-то из далёкого прошлого, такого далёкого, что по невнятности оно уже напоминало будущее…
     - Знаете, я хочу всех вас сфотографировать! – объявил старичок-профессор.

     Никон встрепенулся и вернул коробочку профессору. Профессор усадил всё семейство Марфы поближе к окну, отошёл в сторону и прицелился в них коробочкой. Но потом ему показалось, что в комнате мало света, и он предложил перебраться на улицу. Там профессор фотографировал Марфу, её мужа-доходягу и Никона в разных местах двора, а Марфа всё время сетовала, что нужно было надеть что-то нарядное по такому случаю. Однако профессор не соглашался, и говорил, что так даже лучше, - просто фрагменты обычной жизни.
     Потом он отлучился домой и вернулся с деревянной треногой. Устроив на неё свой фотоаппарат, профессор что-то в нём покрутил и быстро присоединился к семейству Марфы, замершему в ожидании на скамейке у подъезда. В коробочке пожужжало, а потом клацнуло, и Никон почувствовал, что теперь в фотоаппарате вместе с ними окажется и старичок-профессор.
     Вообще Никону понравилось фотографироваться. Ему нравилось тесно прижиматься к Марфе и замирать в торжественном ожидании, пока профессор целился в них объективом. Потом в коробочке клацало, и Никон ощущал, что что-то произошло, что-то случилось, хотя вокруг ничего и не изменялось. Никон чувствовал, что теперь какая-то часть его самого, вместе с Марфой и её мужем, находится в той коробочке, где, внутри, был совсем другой мир с особыми правилами и законами. Это было странно и необычно.
     Спустя несколько дней старичок-профессор принёс фотоснимки. Разглядывая их, Никон с удивлением обнаружил, что на фотографиях он совсем не такой, как в зеркале…

     А примерно через месяц, в воскресенье, Никон, гуляя по главной площади города, увидел ещё один фотоаппарат. Этот висел на груди у большого рыхлого дядьки в белых шортах, лениво прогуливавшегося и глазевшего по сторонам. Дядьку сопровождала, держась с ним под руку, небольшая, но такая же рыхловатая тётенька. И на ней тоже были белые шорты.
     Никон какое-то время семенил рядом с ними, пытаясь уловить момент, когда же дядька нажмёт на кнопочку и из фотоаппарата выползет заветная чёрная гармошка с таким до боли знакомым запахом. Однако этого не случалось. Дядька несколько раз подносил фотоаппарат к глазу, прицеливался в окружающий мир и снова опускал аппарат на грудь. А гармошка всё не выползала…
     В напряжённом ожидании Никон и сам не заметил, как стал двигаться совсем близко от дядьки и, невольно, привлёк внимание ошортившейся пары. Они остановились и дядька, приподняв фотоаппарат к глазам, дружелюбно кивнул на него Никону, словно спрашивая: - Ну, хочешь сфотографироваться? Он даже что-то сказал, но язык был незнакомым, и Никон ничего не понял. Однако он знал, что дядька хотел бы его сфотографировать. Как местную фауну.
     Никон торжественно замер так же, как это делал, когда их снимал профессор, а дядька, отступив на пару шагов, прицелился в него объективом. Увы, гармошка и в этот раз не показалась. Но тут Никона словно током тряхнуло. На какой-то миг, вместе со щелчком фотоаппарата, что-то ухнуло внутри Никона, а мир, казалось, замер без движения. Остановились люди вокруг, и даже облака в небе. Исчезли все звуки и краски. Казалось, что не осталось ничего, кроме наведённого на Никона объектива, над которым он с изумлением увидел… своё имя!
     «Никон» было написано на фотоаппарате латинскими буквами. И это поразило Никона ещё больше, чем профессорская гармошка. Дядька уже опустил аппарат на грудь, похлопал Никона по плечу и направился дальше, а Никон так и остался стоять совершенно оглушённый этим событием…

     Всю неделю Никон был странно возбуждённым. Невольно снова и снова он начинал терзаться вопросом – почему? Почему он, – фотоаппарат? А если фотоаппарат, то почему без гармошки? А если без гармошки, то где её взять? А может быть, она всё-таки есть? Только как-то так хитро упрятана, что никто об этом не догадывается? Но если упрятана, то зачем?
     Нет, разумеется, Никон понимал, что люди просто любят давать вещам имена, и что тот, кто писал на фотоаппарате имя Никона, мог знать какого-то совершенно другого Никона, а может быть, даже сам был Никоном. А может быть, это слово вовсе и не имя. Дело было в другом. Дело было в том, что, - не зря ведь! Не зря профессор нашёл на антресолях свой фотоаппарат, не зря так мучительно знакомо пахла его гармошка, не зря Никону встретился рыхлый дядька в шортах, а потом не зря он прицелился в Никона объективом, чтобы Никон увидел своё имя…

     В следующее воскресенье Никон снова вышел в город. Пару часов он бродил по площади, а потом сообразил, что тот дядька мог уже увидеть здесь всё, что хотел, а значит искать его нужно в других местах.
    Никон обошёл все принадлежащие площади улицы. Безрезультатно. Желудок уже начинал напоминать о своём существовании, так как обед был пропущен, но Никон не спешил домой. В конце концов, он очутился у вокзала и здесь почувствовал, что устал. Он повертел по сторонам головой и нашёл то, что ему было нужно. Миновав быстро привокзальную площадь, Никон замер возле мусорного бака на окраине длинного ряда однообразных киосков, в которых продавали всё, что угодно, - начиная мороженым и заканчивая презервативами.
     Это был способ Никона убить накатившийся внезапно голод. В таких случаях Никон останавливался у какого-нибудь ларька или магазина и смотрел на продукты. А ещё лучше, если попадалось застеклённое кафе, и за стёклами можно было разглядеть жующих граждан. Несколько минут такого созерцания, и голод отступал, уступая место странному чувству, похожему на отвращение.
     Никону повезло. В одном из ларьков продавали пирожки, чебуреки и новомодные тогда хотдоги. Здесь же стояли несколько молодых парней казанской наружности, которые терпеливо поедали чебуреки, запивая их пивом из горлышек бутылок.
     Никон осторожно прислонился к мусорному баку и принялся созерцать. Сначала ему казалось, что сегодня не так просто будет справиться с голодом. Но потом его внимание привлёк стриженый, складчатый затылок парня, который стоял к нему спиной, шевелящиеся за этим затылком щёки и двигающиеся им в такт уши, и голод стал понемногу отступать…

     - Да срать я хотела на твои гостинцы! – раздалось вдруг почти у самого уха Никона.
     Никон вздрогнул, обернулся и тут же невольно отскочил от мусорного бака, так как женщина, которой хотелось срать, резко в этот бак что-то швырнула. Женщина была неопределённого возраста, в короткой чёрной юбке и жёлтой майке. Через плечо на ней болталась лакированная красная сумка. На женщину покорно взирал молодой человек с виноватым лицом.
     Женщина резко отвернулась от молодого человека и, от злости неуклюже переставляя ноги, обутые в туфли на высоких каблуках, направилась мимо ларьков к площади. Когда она миновала казанских парней, один из них передразнил её походку, и вся компания засмеялась. Молодой человек безнадёжно махнул ей вслед рукой, развернулся и понёс своё виноватое лицо в противоположном направлении.
     Никон осторожно заглянул в бак. Среди кучи пластиковых бутылок, обрывков бумаги и прочего мусора он разглядел три странных округлых предмета. Два упали очень неудобно, а третий лежал на самом верху, и Никон бережно достал его.
     Сначала Никон не мог понять, что это такое. Но потом догадался, что это, - плод. И что его можно было есть.

     - Мам, мам! Смотри, дядя из мусорника киви достал! – услышал Никон рядом с собой.
     Он обернулся на голос. На него смотрела маленькая девочка, которую держала за руку уставшая от жизни такой женщина. Женщина смерила Никона равнодушным взглядом и дёрнула девочку за руку.
     - Пойдём, Вика, - не интонируя, сказала она. – Я тебе потом куплю…
     Женщина с оглядывающейся девочкой удалились, а Никон остался стоять, разглядывая свою добычу. Киивии…- звенело у него в голове. Звук был странный, но приятный и свежий: киии-виии, - словно пение птицы…
     Никон погладил пальцем шершавую оболочку плода. Ощущение было новым, но в то же время напоминало что-то из детства, - что-то такое… когда-то… он уже трогал… вот так… Никон силился, но никак не мог вспомнить, что именно?
     Один бок плода был мягким, и Никон погладил его. Но не пальцем, а всей ладонью. Потом он поднёс киви к носу, но запах был едва уловим.
     Никону хотелось попробовать плод на вкус, и в то же время было жалко его разрушать. Однако он вспомнил, что в мусорном баке осталось ещё два и решительно разинул рот. Откусить получилось очень неловко, и мякоть плода выплеснулась на подбородок, стала падать на одежду. В этом было что-то крайне неприятное. Точнее, Никон вдруг узнал, что в этот самый миг случилось что-то крайне неприятное. Случилось где-то возле дома. А когда Никон узнал, с кем это случилось, его живот непроизвольно свела судорога.
     Никон отбросил в сторону плод и, вытирая рукавом подбородок, заспешил к дому.
Обычно он легко находил дорогу домой, в каком бы конце города не оказался. Но теперь он разволновался и поэтому несколько раз терял направление…

     Возле подворотни толпились люди. Здесь же стояла какая-то машина с беззвучно мигающим пузырём на крыше.
     Никон стал осторожно протискиваться сквозь толпу. Люди молча уступали ему место, а соседи, находившиеся в толпе, бросали на Никона странные взгляды. Он уже когда-то видел такие взгляды, но не хотел вспоминать, – когда.
     В подворотне, у стены кто-то лежал, накрытый с головой чёрной клеёнкой. И хотя Никон уже знал, кто там лежит, но когда он увидел красные шлёпанцы, один из которых валялся в подворотне, а другой ещё оставался на ноге лежащего, по телу Никона пробежала нервная дрожь.
     Никон стоял и, не в силах оторваться, смотрел на бугор чёрной клеёнки. Внезапно он почувствовал, что его кто-то обнял за плечи. Это был старичок-профессор из шестьдесят четвёртой квартиры. На лице его появилось ещё больше морщин, а глаза блестели и были красными.
     - Никон… - проговорил он. – Никон… это страшное горе… Это так нелепо… Никон…
     Люди в толпе передавали тем, кто подошёл позже, подробности случившегося. А Никон никак не мог понять одного: кто это такие те наркоманы, которые, разозлившись на упрямство Марфы, били её ножом, пока она всё-таки не отпустила свою сумку, в которой был кошелёк. В кошельке было несколько рублей, на которые она собиралась купить в магазине макароны и кефир к ужину.
     Никон не понимал, что значит, - наркоманы? Может быть кто-то типа цыган?
     - Их уже поймали, Никон, - сказал старичок-профессор и как-то совсем по-детски шмыгнул носом. – Их почти сразу же поймали…
     Никон стоял, не шевелясь. Он словно одеревенел.
     - Давай уйдём отсюда, - предложил профессор. – Никон, нам нужно уйти…
     Он мягко, но решительно подталкивал Никона к выходу из подворотни, к дому.
Вопреки ожиданию Никона, они направились не в квартиру Марфы, а поднялись к профессору.
     - Никон, - сказал старичок-профессор, когда они оказались в его кабинете и сели на стулья. – В жизни иногда случаются тяжёлые, непоправимые события… Я не знаю, как тебе всё это объяснить… Тот мир, к которому ты привык, уже больше не будет таким, как раньше… Но я обещаю тебе, что мы постараемся сделать так, чтобы ты… чтобы твоя жизнь осталась такой, как прежде… Господи, что я несу! – воскликнул вдруг профессор и прикрыл ладонью глаза.
     Если бы Никон умел говорить, он бы сказал профессору, что объяснять ничего не нужно, что он прекрасно всё знает. Но Никон не разговаривал, и поэтому только смотрел, ожидая, когда старичок-профессор успокоится. Наконец тот отнял руку от глаз и сказал:
     - Никон, я теперь должен ненадолго уйти. А ты подожди здесь, пока я вернусь, и тогда мы поговорим обо всём.
     Профессор поднялся и направился к выходу из комнаты. У двери он остановился, словно о чём-то вспомнив.
     - Если ты голоден, то поищи чего-нибудь на кухне, посмотри в холодильнике, - сказал он. – А я скоро вернусь… Да…
     Если бы Никон умел говорить, он бы сказал старичку-профессору, чтобы тот не делал того, что задумал. Но Никон не говорил, поэтому только молча кивнул профессору.

     Оставшись один, Никон принялся разглядывать комнату. Она была такого же размера, как комната у Марфы, но казалось, что места здесь больше. Потому, что почти не было мебели. Только письменный стол, пара стульев, кресло у стола, да книжные полки во всю стену.
     Никон поднялся со стула, прошёлся по комнате, заглянул в другую, а потом направился в кухню, – поискать чего-нибудь съедобного. Голова его была пуста, - никаких рассуждений, никаких сожалений. Он привык к смерти. Он привык к тому, что люди, решающиеся с ним жить, умирают. Сначала родители. Потом тётка… Марфа ещё долго продержалась! Теперь, вот, старичок-профессор хочет поселить Никона у себя. Тоже умрёт…
     Никон не боялся смерти. Ему только было досадно, что Марфе пришлось пережить столько страха и боли. Боль и страх… Вечные поводыри смерти. И её проводники…
     Никон уселся в кухне у окна и ещё раз принялся смотреть Марфину смерть. Он уже видел это, пока торопился от вокзала домой. А теперь хотел разглядеть подробнее.

     Он расслабился, прикрыл глаза, и выплыло бесконечное, тёмное пространство, заполненное разноцветными фишками, отдалённо напоминающими те, из которых люди выкладывают свои орнаменты…
     Вот то, что составляло сущность Марфы: большой, объёмный узор, состоящий из мельчайших, разноцветных узелков, шариков, квадратиков и прочих фигур, - словно осколков мелкого бисера. Узор, имеющий свой объём, но не имеющий симметрии, пронизанный какими-то чёрными нитями и усеянный небольшими тёмными провалами…
     Вот этот узор вдруг теряет свою светимость и начинает распадаться. Сначала он рассыпается на отдельные фрагменты, блоки, которые удаляются друг от друга, расплываясь в темном бесконечном пространстве, усеянном отдельными разноцветными фишками, - такими же, из которых состоял объёмный узор Марфы. Только фишки в этом пространстве были отдельные, - каждая сама по себе, как бы ничьи. И скоро такими же отдельными и ничьими станут фишки из узора Марфы. Какие-то уже успели отделиться от узора и потеряться между прочих фишек в окружающем пространстве. Но другие ещё держатся вместе, образуя блоки, фрагменты, куски орнаментов.
Некоторые из этих блоков рассыпаются быстрее, другие продолжают плыть, словно фишки в них склеены между собой крепче. Но вот и они, точно повинуясь неведомой силе, разрушаются, и фишки, их составляющие, становятся сами по себе, отдельными, ничьими…
     Вот фрагмент, который был хлопотами Марфы о работе, о порядке во дворе, о вовремя политых клумбах с цветами. Сейчас он рассыплется… Хлоп! Так и есть, он распался на отдельные фишки, которые плавно смешались с теми, ничьими, что наполняют окружающее пространство. И их уже не отыскать, не отличить от других, не собрать вместе…
     Вот блок, который был жалостью и заботами Марфы о муже-доходяге. Он ещё держится, но вот-вот… Хлопок… Да, и этот распался на отдельные фишки…
     А вот этот орнамент, - любовь и заботы Марфы о Никоне. Этот фрагмент держится дольше других. Кажется, что он вообще не собирается распадаться. Он уплывает куда-то вдаль и при этом крутится вокруг своей оси, точно какая-нибудь планета. В остальных фрагментах не было такого движения…

     Внезапный визг тормозов… Какая-то неприятная вспышка… Злое лицо… И чей-то противный голос, кричащий что-то типа: От болезней и морщин вам в спасенье - Кармазин!

     Никон досадливо поморщился. Это тот момент, когда он торопился перебежать улицу и едва не столкнулся с каким-то фургоном. Тогда видение прервалось, и Никон так и не успел разглядеть, что сталось с тем фрагментом. После этого он видел только бескрайнее поле с рассыпанными разноцветными и ничейными, разной формы фишками. От узора Марфы не осталось и следа…
     Но Никон знал, что если тот, последний, вращающийся фрагмент не распался, то он сможет стать неким центром притяжения, массой, которая начнёт собирать вокруг себя отдельные свободные бусинки из того странного пространства. Постепенно сложится первоначальный узор, и появится новое существо, которое будет взращивать и обогащать тот изначальный фрагмент. Разумеется, оно не будет прежней Марфой. Это будет совсем другое существо. Оно не будет ни знать, ни помнить о Никоне. Но его сущностью будет любовь и забота о ком-то. И если в течение своей жизни, в процессе формирования своего нового узора существо это не усилит и не сделает для себя самым важным какой-то другой фрагмент, не соберёт иную суть себя, то после его смерти блок любви и заботы снова останется нерушимым и станет собирать вокруг себя свободные фишки. А потом появится новое существо… И опять… До первого проворота Колеса?

     Никон вспомнил о своём голоде и открыл холодильник. Он выгрузил на кухонный стол масло и колбасу, потом поставил на плиту чайник и, отыскав хлеб, принялся готовить себе бутерброды. Есть очень хотелось, но Никон подумал о профессоре и сделал себе только три бутерброда. Заварив чай и налив половину чашки чая, он размешал в ней сахар, а потом добавил холодной воды из-под крана, - Никон не любил ждать, пока чай остынет.
     Покончив с едой, Никон вернулся в кабинет профессора и подошёл к книжным полкам. Он никогда раньше не видел столько книг в одном месте. Это было красиво. Корешки книг были разного размера и разных цветов. Некоторые, - старые и затёртые, другие, – новые. Кое-где одинаковые корешки книг располагались рядами. Никон провёл ладонью по книгам на одной из полок, а потом отошёл к окну, чтобы полюбоваться книгами на расстоянии.
     Книжные полки неожиданно напомнили о тёмном пространстве осознания, с выложенной по нему мозаикой из человечьих понятий. И Никон вдруг осознал, что именно здесь, в книгах, люди хранят свои орнаменты из тех цветных фишек, которые на поле Никона валялись бесполезной кучей.
     Он вернулся к книжным полкам и силился понять зачем, почему люди так старательно собирают эти орнаменты? Может быть, они полагают, что чем больше орнаментов они соберут, тем лучше станет их жизнь?
Или они станут счастливее?
Могущественными?
Но разве всё это собрание орнаментов помогло, например, старичку-профессору изменить судьбу Марфы?
Или хотя бы почувствовать надвигающуюся на неё опасность?

     Воспоминание о Марфе взволновало Никона. Он вдруг осознал, что ведь больше никогда не увидит Марфу, не сможет прижаться к её тёплому и надёжному боку. Профессор был прав, когда говорил, что мир Никона уже никогда не будет такой, каким был раньше. И это испугало Никона. Надвигающийся новый мир был огромным и тревожащим. И было в нём то, чего Никон старался избегать все эти годы, прячась в уютный мирок, оберегаемый Марфой, - ответственность.
    Никон вдруг осознал, что теперь мир уже не будет о нём заботиться, что отныне Никону самому придётся принимать какие-то решения, связанные с его пребыванием в этом мире и ощущать на себе все последствия этих решений. Он совершенно не представлял, как он сможет во всём этом разобраться. И это вызывало тревогу…
     Никон достал с книжной полки книгу и стал листать её. Кроме букв, там были графики и непонятные цепочки из цифр. Никон подумал, что может быть люди не так уж и заблуждаются, собирая свои фишки в орнаменты. Может быть, это на самом деле помогает им выживать в этом пугающем мире, делать его более понятным, организованным? Или, по меньшей мере, даёт им убеждённость в познаваемости мира…

     Хлопнула входная дверь, и в кабинете появился старичок-профессор.
- Тебе нравится? – спросил он, заметив в руках у Никона книгу. – Теперь ты сможешь читать их сколько захочешь. Или просто смотреть картинки…
Он помолчал немного, а потом объявил:
- Никон, теперь ты сможешь жить у меня… Я говорил с Петром Васильевичем, - он не возражает… Позже мы оформим это юридически, а пока… Что?
Старичок-профессор остановился, увидев, что Никон отрицательно качает головой.
- Ты… против? – спросил он растерянно.
Никон покачал головой и указал пальцем сначала себе на грудь, а потом на дверь.
- Ты хочешь теперь уйти? – спросил профессор.
Никон кивнул головой.
- Никон, понимаешь… - неловко начал старичок-профессор. – Сейчас тебе лучше не возвращаться домой… Понимаешь, Пётр Васильевич…
Никон замотал головой, потом указал пальцем на дверь, а потом на пол. Какое-то время профессор смотрел на него непонимающе, а потом догадался:
- Ты хочешь пойти в свой подвал?
Никон заулыбался и кивнул головой в знак согласия.
- Но может быть тебе лучше сейчас остаться у меня? – спросил старичок-профессор. Ты уверен, что хочешь побыть один? Ты не голоден?
Убедившись, что Никон действительно хочет идти к себе, старичок-профессор вздохнул и сказал:
- Хорошо, давай я тебя провожу.

Они спустились на улицу. Возле подворотни уже никого не было, однако соседи, небольшой кучкой, стояли у подъезда. Когда Никон с профессором показались в дверях, установилась тишина. Никон опустил голову, чтобы не видеть их взглядов…
- Что ты собираешься делать? – спросил старичок-профессор, когда они спустились в подвал к Никону.
Никон сложил сомкнутые ладони у щеки, давая понять, что хочет спать.
- Ты точно не голоден? – спросил профессор. – Может быть тебе что-нибудь принести?
Никон отрицательно покачал головой и снова сложил руки у щеки.
- Хорошо. Я не буду мешать, - сказал профессор. – Я зайду утром. И принесу тебе ключ от входной двери… Но если ты проснёшься раньше, - сразу поднимайся ко мне. Хорошо, Никон? Пожалуйста, не иди завтра к Петру Васильевичу…
Никон несколько раз утвердительно кивнул головой, давая понять, что всё в порядке, что он всё понял, и что профессор может не волноваться.
Старичок-профессор окинул взглядом каморку Никона и, как-то робко кивнув на прощанье, ушёл.

    Никон действительно хотел спать. День оказался тяжёлым. Он принёс с собой слишком много неожиданных впечатлений, эмоций, опасений и новостей. Было такое ощущение, словно в тёплой, уютной комнате, где Никон проводил дни своей жизни, какой-то штормовой ветер вдруг выбил все стёкла, выломал двери и теперь гонял по ней холодные, пронырливые сквозняки, не оставляя спокойного места, где мог бы пребывать Никон. Никону казалось, что если сейчас он уснёт, то завтра всё само собой успокоится, войдёт в обычные очертания. И наступит привычный порядок…
     Он постелил постель, разделся и залез под одеяло. Но уснуть не удавалось несколько часов.
     Никон завис в каком-то промежуточном состоянии, где не было никакой возможности ни провалиться глубже в сон, ни окончательно проснуться. Перед его глазами плавали какие-то никак не связанные между собой картинки, в ушах звучали разные голоса, а тело то бросало в жар, то вдруг по нему прокатывались волны озноба.
     Он ворочался с боку на бок, откидывал одеяло и снова натягивал его, укрываясь с головой, - ничего не помогало. Провалиться в сон не удавалось. Тогда Никон поднялся с постели и подошёл к зеркалу.
     Свет фонаря с улицы мягко обтекал его фигуру. Никон постоял некоторое время, разглядывая себя. Потом снял трусы. Повернулся к зеркалу боком. Попытался разглядеть себя со спины. И опять так и не смог понять, почему он, – это он?
     Никон прижался к зеркалу лбом. Холодное стекло на какое-то время успокоило его. А потом он вдруг осознал, что нынешнее его беспокойство происходит потому, что он… думает! Только в этот раз думки его были не о смерти, а о жизни…

     Поражённый этим открытием, Никон поспешно забрался обратно в постель, укутался с головой одеялом и попытался понять, - с чего бы это?
     Перед его глазами носились картинки прошедшего дня. Чаще всего возникало видение книжных полок в кабинете профессора. Из книг выплывали те орнаменты людской цветной мозаики, что хранились в них. Орнаменты эти накатывали на Никона, а Никон проникал в них, пытаясь понять, как и зачем люди описывают жизнь.
     Описания были самые разные. Одни из них пополнялись и разрастались от книги к книге, иные противоречили друг другу, а некоторые находили своё соответствие в других, и тогда складывался новый обширный орнамент. Но Никон всё равно не мог понять, - почему? Почему люди делают это? Ясно ведь, что им никогда не удастся сложить такой орнамент, который покрыл бы всё то бесконечное поле осознания, которое они стремятся постигнуть, сделать понятным… Или эта игра с фишками существует только для того, чтобы не замечать иного, лежащего вне всех этих разноцветных орнаментов, отвлечься от этого иного, не обращать на него внимания? Но если это так, то каким образом люди додумались до такого способа игнорировать непостижимую реальность?
     Внезапно Никона пронзила догадка: А может быть люди делают это, повинуясь какому-то неведомому зову, приказу? Ведь, в конце концов, и сами они являются только светящимся узором, составленным, подобно марфиному, из мельчайшего бисера. Кем составленным? Почему? Зачем? Никон не понимал, не знал…
     Перед его глазами вдруг снова возник светящийся узор Марфы. Словно в ускоренно проматываемой киноленте, узор этот начал быстро распадаться на фрагменты, а те, в свою очередь, распадались на отдельные фишки. И вот уже остался лишь тот фрагмент узора, который составлял суть Марфы. Фрагмент этот, вращаясь вокруг своей оси, уплывал вдаль по пространству, заполненному отдельными бусинками…

     А в чём моя суть? – подумалось Никону. Ему вдруг стало любопытно, - какой его фрагмент останется последним?
     Он попытался увидеть свой собственный узор, но ничего не получалось. Никону подумал, что может быть нужно подойти к зеркалу, но тело не хотело двигаться. То ли потому, что все эти видения и размышления совершенно утомили Никона, то ли потому, что просто телу удалось, наконец, занять какое-то удобное, спокойное положение, и оно не хотело его терять.

     Никон старательно пытался проникнуть в себя, разглядеть свою сущность, но вместо этого видел только картинки из реальной жизни, которые перемешивались с видениями из его снов. Всё это было довольно мучительно и болезненно. Видения эти словно пытались оторвать Никона от его собственного тела, и в какой-то момент Никону стало казаться, что он сейчас потеряет целостность себя, растерзанный на осколки.
     Но тут вдруг все картинки разом лопнули, словно они были проекциями волшебного фонаря на стенках мыльного пузыря. А перед Никоном распахнулось странное пространство, залитое густым фиолетовым светом. Где-то впереди вставала огромная, светящая тусклым тёмно-вишнёвым светом планета. Никону показалось, что он чувствует, как её притяжение пытается оторвать его от поверхности, на которой он лежал.

     Внезапно Никон ощутил, что на него кто-то смотрит, и в следующий миг разглядел над собой лицо прищуренного старика в мохнатых валенках, который стоял у него в изголовье. Никон подумал, что тот сейчас начнёт сердиться и снова приказывать Никону думать о смерти, но старик молчал.
     Какое-то время они смотрели друг на друга, отчего у Никона возникло ощущение падения куда-то вниз. А потом старик прервал молчание:
- Ты никогда не боялся смерти, - сказал он, словно продолжая прерванный разговор. – Ты боялся жизни…
     Никону хотелось возразить, что на самом деле ему нравится жизнь, что он мог бы бесконечно ходить по городу, смотреть по сторонам, ощущать окружающее, видеть Марфу, кушать борщ… но внезапно он осознал, что старик прав. И что в действительности Никон не знал жизни. Он просто существовал в том небольшом мирке, безопасность и уют которого заботливо создавала и поддерживала Марфа.
     Эта догадка больно поразила Никона. Большой мир снова стал угрожающе надвигаться на него, словно требовал свою дань за то, что Никон пребывает в нём. А у Никона не было ничего! Даже орнаменты из цветных фишек он не умел складывать…
- Страха и боли нет в смерти. Страх и боль – спутники жизни, - сказал старик, чем ещё больше напугал Никона.
     Никону отчаянно захотелось быть уже мёртвым. Его тело похолодело и налилось тяжестью. Та планета, светящая тёмно-вишнёвым светом, приблизилась к месту, где лежал Никон, однако теперь её притяжение не пыталось оторвать Никона от поверхности, где он лежал, а, наоборот, казалось, ещё больше прижимало, вдавливало тело в эту поверхность. Лицо старика начало распадаться на фрагменты, и Никону сделалось совсем страшно. Откуда-то он знал, что не может, не должен потерять из виду это лицо.
     Старик, словно уловив опасения Никона, склонился ниже, отчего снова сделался отчётливо различим.
- Нет никакого достижения в том, чтобы умереть, – сказал он, и вдруг приказал: - Разозлись!
     Никон, несмотря на своё крайне мучительное состояние, даже удивился такому наказу старика. А потом вдруг осознал, что он никогда ведь и не умел злиться! Вся его жизнь протекала плавно и без напряжения. И как-то само собой получалось так, что не возникало никаких причин для злобы. А если окружающий мир, вдруг, и выставлял какие-то препятствия или требования, то Никон всегда предпочитал отступить, но не вступать в борьбу. Да, по сути, Никону и не за что было бороться, нечего было защищать. А достаточную для его существования защищённость всегда могла обеспечить Марфа…
     Никон никак не мог понять, - как можно разозлиться? Однако старик повторял и повторял свой приказ, словно в этот трудный для Никона момент это было самое главное.

      - Неужели он не видит, как мне тяжело? – думал Никон. – Разве ему непонятно, что я просто распадаюсь на части?
     Но старик не хотел ему сочувствовать. Он повторял и повторял одно и то же. Наконец Никон стал злиться на старика! Он злился на него за то, что этот чёртов старик, который ведь мог бы ему помочь, вместо этого, точно заводная кукла, повторяет одну и ту же бессмысленную фразу!
     Потом он стал злиться на этого старика вообще. Ведь это именно он, своими идиотскими наказами, своими странными выходками и непонятными действиями исковеркал всю жизнь Никона.
     - И валенки у него дурацкие! – подумал Никон и стал злиться уже на неведомых наркоманов, бивших Марфу ножом.
     Потом он злился за что-то на саму Марфу, потом на старичка-профессора, который, в глубине души, не хотел ведь брать на себя хлопоты о Никоне, но не в силах был поступиться какими-то там моралью и добротолюбием…
     Никон злился на людей, занятых собиранием нелепых орнаментов из фишек. Злился на того, кто дал людям эту команду. Злился на всё сразу…
     Холодная ярость поднималась в душе у Никона. Тело дрожало, но не от страха, холода или ещё чего-то столь же объяснимого, а под действием некой неведомой силы, которая наполняла его, требовала выхода наружу и, не находя этого выхода, сотрясала тело.
     Никон уже не тревожился. И не боялся. Ни смерти, ни жизни. Ему было всё равно. Ничто не имело значения. И было совершенно неважно, куда он теперь отправится. Была только странная, непривычная холодная ярость. И теперь уже Никон мог злиться на самого себя. На своё нелепое отражение в зеркале. На свою неведомую суть, которую ему никак не удавалось найти…

- Хорошо… Хорошо, - донёсся до него голос старика. – Ты почти собрал недостающую часть себя. Теперь успокойся и не старайся искать свою сущность. Ты её только что лишился. Не пытайся гнаться за фрагментом, когда можешь сохранить целое…
     Никон ничего не понял, но слова старика подействовали на него успокаивающе. Он лежал на спине, а по телу разливалось приятная истома, - словно после штормовой ночи пришло ясное утро, и лёгкий бриз беззаботно овевал побережье.
- Никогда раньше ты не пытался понимать, - продолжал старик. – Но теперь ты будешь стремиться и к этому. Ты можешь вернуться в свой мир и учиться складывать орнаменты из фишек. И возможно понимание твоё будет глубже и пронзительнее, чем у людей, тебя окружающих. Или же ты можешь проснуться таким же, каким был и продолжать прятаться от жизни, обманывая себя тем, что тебе достаточно того, что есть. Но даже если ты сильно захочешь, ты не сможешь остаться точно таким же, каким был, - теперь ты узнал ярость… Ты можешь сдаться и умереть прямо сейчас, надеясь, что тебе будет дан ещё один шанс, как ты думаешь, собрать новый узор своей сущности. Но этого шанса просто не будет… А можешь…
     Старик помолчал, глядя куда-то вниз, рядом с Никоном, а потом продолжил:
- Говорят, чтобы узнать другого, надо самому стать другим. Точно так же и мир ты будешь воспринимать и понимать в зависимости от того, какую форму обретёшь. Сейчас у тебя есть шанс принять любою форму. Форму, более подходящую для тебя нынешнего. Помнишь, как ты никогда не нравился себе в зеркале? – старик неожиданно улыбнулся и пристально посмотрел на Никона.
     А Никон ждал, когда же он продолжит. Странно, но Никон понимал всё, что говорил старик. Понимал не слова. Слова были только бледной одеждой того невыразимого, что пытался передать ему старик.
- Я сказал, что ты утратил свою сущность, - продолжил тот. – Но это не совсем так. Можно было сказать, что ты, наоборот, обрёл свою сущность. Но и это было бы неправдой. Лучше сказать, что ты позволил ей быть. И теперь ты можешь выбрать любую форму. Только и это опять-таки неверно. Скорее что-то в тебе сможет теперь сделать этот выбор. И всё, что тебе нужно, это иметь силу для этого. И эту силу ты можешь взять у него…
     Старик кивнул куда-то вниз, рядом с Никоном, словно призывая Никона посмотреть в ту же сторону. Никон повернул голову и обнаружил Другого, лежавшего рядом с ним.
     Никон непроизвольно вздрогнул. Странным было не то, что он до сих пор не чувствовал присутствия кого-то рядом с собой. Странным было то, что Никон не ощущал сейчас того привычного барьера, той плотной стены, которая всегда разделял его с Другим.
     Другой, так же, как и Никон, лежал на спине. Глаза его были открытыми, но, казалось, ничего не видящими. Он тяжело дышал, словно в горячке.
     Никон недоумённо посмотрел на старика. Ему подумалось, что старик предлагает сделать что-то такое, что отнимет все силы Другого, или даже убьёт его.

- Не беспокойся, - проговорил старик, словно прочитав мысли Никона. – Сейчас ты ему нужен не меньше, чем он тебе. Потом ты поймёшь, что, по сути, вы…
     Старик сам себя прервал и приказал Никону:
- Повернись на бок, лицом к нему. Обхвати свои колени руками. Сожмись так, чтобы своей головой ты мог коснуться его лба…
     Сначала Никон не понял, чего хотел старик. Он попытался принять требуемую позу, но тело было странно непослушным. Однако, когда Никон всё-таки развернулся к Другому, то увидел, что тот, словно его кто-то повернул, уже лежит в нужной позе. Тогда и Никону не составило труда лечь нужным образом. Он осторожно прижал свой лоб ко лбу Другого и почувствовал на своём лице его жаркое дыхание.
- Теперь смотри ему прямо в глаза и попробуй дышать так же, как он, - услышал Никон голос старика. Когда у тебя это получится, начни дышать так, как хочется тебе, заставляя уже его дышать с тобой в такт. А потом позволь чему-то в тебе сделать выбор…

     Никон попробовал выполнить требование старика.
Соотнести своё дыхание с дыханием Другого было достаточно легко. Но дальше ничего не происходило. Никон дышал и не мог понять, что значит, – начать дышать так, как он хочет? Он просто не знал, как он хочет дышать. Но потом Никон вдруг почувствовал, что сейчас важнее заставить Другого смотреть себе в глаза. Глаза Другого, хотя и были открыты, не видели Никона, - он будто спал с открытыми глазами. И Никон начал пристально всматриваться в эти глаза, пытаясь отыскать хотя бы какой-то проблеск сознания. Сначала он пытался навести резкость, чтобы яснее видеть зрачки Другого, но потом что-то подсказало ему, что нужно, наоборот, вглядываться в глубину этих глаз, сквозь них…
     Словно озеро густого, похожего на ртуть, света поглотило Никона. Сначала он ощущал себя отдельным от этого озера, точно паря или плавая в нём без движений. Потом почувствовал, что растворяется в окружающем свете. Ощущение было приятным, как будто Никон проваливался в сон.
     Но тут что-то встрепенулось в Никоне. Он вдруг узнал, что если отдаться этому ощущению, то так и растворишься без остатка в этом густом свете. И тогда он начал дышать…
     Первые вдохи оказались тугими и болезненными, словно он пытался дышать водой. В какой-то миг Никон решил, что сейчас захлебнётся этим светом и умрёт. Но тут что-то хлопнуло внутри него, прорвалось, и Никон стал дышать спокойно и размеренно.         Окружающий свет начал сжиматься, а может быть, это сам Никон расширялся до его размеров, - не понять.
     Теперь свет и Никон составляли единое целое, - Никон был внутри, свет снаружи. А потом случился ещё один хлопок, и что-то окончательно распахнулось внутри Никона. Это что-то, казалось, захватило всю власть, оставляя Никону только ожидание. Ожидание было активным, и Никон в любой момент мог бы начать сам управлять происходящим, но он не делал этого.
     Нечто, которое вырвалось из Никона, принялось менять местами положение света и Никона. Вдох, - Никон внутри, свет снаружи. Выдох, - внутри свет, а Никон, словно его оболочка, за которой тьма. Вдох – выдох… Внутри – снаружи…
     И в то же время Никон наблюдал за всем этим откуда-то со стороны. И только его тело ощущало происходящие перемены, как волны лёгкой судороги, пробегающей по нему.
В какой-то момент Никон заметил, что перемены уже не связаны с его дыханием. Он продолжал дышать в прежнем ритме, а перемены происходили со своей собственной скоростью, которая постепенно нарастала. Вскоре перемены совершались с такой частотой, что видение представляло собой практически единую точку, которая излучает вспышки света.
     Никон ощутил давление во всём теле, шум в ушах и потом, - третий хлопок…

     Никон открыл глаза на своём диване. Только теперь он не лежал на нём, а почему-то сидел на корточках.
     Вокруг всё было уютно и спокойно. Всё так же светил в окно фонарь с улицы. Где-то за стеной так же размеренно капало с водопроводных труб. Только дыхание Никона было каким-то непривычным. Он не просто дышал, он словно бы перекачивал воздух всем телом, как большие и мощные кузнечные меха.
     Никон, одним прыжком, соскочил с дивана и подошёл к зеркалу. Тело двигалось необычно упруго. Он посмотрел в зеркало. Его лицо странно изменилось. Нижняя часть лица выдвинулась далеко вперёд, образуя вместе с носом какое-то подобие птичьего клюва. Голова сузилась, а глаза разъехались в разные её стороны.
     Никон повернул голову вправо, чтобы удобнее было видеть левым глазом. Начинаясь от затылка, вниз по его шее шли волнообразные отростки, подобные шипам на теле игуаны. Он поставил голову прямо и развёл руки вверх и в стороны. Послышался мягкий шелест, по комнате разлился едва уловимый запах, похожий на запах гармошки фотоаппарата профессора, и Никон увидел перепончатые крылья, тянущиеся от его рук к телу.
     Он поднёс левую руку к лицу так, чтобы в свете фонаря разглядеть эти крылья. Они выглядели прочными и были покрыты, точно плод киви, мелкими ворсинками. И даже цвет их был похож на цвет киви. А кисть руки и пальцы были крепкими и жилистыми, - они казались отлитыми из какого-то тёмного металла.
     Никон опустил руки и повернулся к зеркалу боком. Хвоста не было.
     Тогда Никон снова стал прямо и выдохнул, словно в удивлении, воздух. Какое-то время он смотрел на себя через зеркало. Потом поднял руки кверху, радуясь зазвучавшему в комнате шелесту крыльев.
- Что ж… - проговорил Никон. – Я хорош!
- И я – готов! - сказал Другой…

................................................................